В Петербург вернулся — снова навалились хлопоты, и воспитательские, и по устройству убежища на старость под Дерптом. И вдруг приказ — вот уж истинный ход судьбы: Жуковскому вместе с великим князем ехать в Дармштадт, а там учить невесту Наследника принцессу Марию русскому языку, то есть быть ее первым русским наставником, как некогда был он наставником и другом принцессы Шарлотты, нынешней своей покровительницы, русской императрицы. Жуковскому велено было и потом еще, после отъезда великого князя из Дармштадта, оставаться там с принцессой Марией, учить ее языку будущей ее империи.

По дороге в Дармштадт свита Наследника остановилась в Ганау, где находился в то время Рейтерн с дочерью Елизаветой. Однорукий совсем расхворался, путешествуя от Петербурга до дому на перекладных, а старшая дочь оставалась теперь при нем и сиделкой, и другом: картина эта Жуковского привела в полное умиление.

Они провели вместе два дня, обедали, беседовали, гуляли, побывали в гостях у Радовица. На обратном своем пути из Ганау однорукий заехал к ним во Франкфурт, и, пока он был на приеме у великого князя, дочку он оставлял на попечении Жуковского.

Они сидели наедине, беседовали, и снова казалось ему, что она смотрит на него с необыкновенной нежностью. И снова боялся он верить этому своему впечатлению, и спросить боялся. Старался сохранить спокойствие, убедить себя, что ничего не случилось, что видится с Рейтернами, скорей всего, в последний раз. А в глубине души все предоставлял судьбе, потому что ведь если сам на такое решишься, без судьбы, — потом не простишь себе, если что не так…

Самое странное, что никогда не задумывался при этом, а кто ж она, эта хрупкая, высокая девушка, что она? Впрочем, что тут странного? Не у одних только поэтов отнимает Господь разум в эту решающую минуту мужской жизни…

Снова он вернулся в Дармштадт, убеждая себя, что на новое свидание с Рейтернами времени у него не будет: нешуточное это дело — учить языку прелестную принцессу, готовить для своего любимого воспитанника жену, говорящую по-русски, будущую русскую царицу.

И опять благоприятно сложились обстоятельства (по мнению Жуковского, роковые и неодолимые, хотя на здравый, нежениховский, взгляд ничего в них такого и не было неодолимого): великий князь уехал в Берлин, да и невеста решила прокатиться к тетушке в Мюнхен на две недели, так что учитель оказался свободен. Две недели свободы — что с ней взрослый человек сделает?

Имел он приглашение в Веймар; были планы съездить в Берлин и еще — побродить по горам в Бадене. Он отправился прямым путем в Виллинсгаузен, сказав при этом: «От судьбы не уйдешь».

И не ушел.

Снова было в сборе все его милое «вернесское семейство». Снова были чтения, совместные прогулки, разговоры у камина. По временам, поднимая голову от вязания, пристально взглядывала на него Бетси, и тогда казалось — пусть лучше не будет конца сладкой этой неизвестности, этому волнению и надеждам — что даст, пришедши на их место, определенность, особливо же если будет она не в его пользу?

Но и эти две сладостные недели промчались, унеслись, как две светлые минуты… Пора было уезжать. Теперь уж точно, что навсегда. Отъезд был назначен на субботу, перенесен на воскресенье, потом — надобно ехать…

Рейтерн отправился с другом в Майнц, проводить его на пароход. К пароходу после всех хлопот и суеты добрались в половине одиннадцатого.

Ночь была тихая, ясная, небо в звездах, посреди звезд — великолепная, полная луна, и тишина удивительная… Друзья стали прохаживаться по палубе, разговаривая в темноте, и вот тут-то (спасительная темнота, палуба, располагающая к откровенности, а может, и рейнская вода, журчащая за бортом, напоминающая о беге времени, о жизни, которая убегает прочь…) — тут-то Жуковский отважился.

— Теперь прощаемся надолго, — сказал он. — А за эти дни наше вместе показалось мне особенно прелестным. Помнишь, что я тебе говорил в Петергофе? Теперь я почувствовал правду того, что я тогда говорил… Если б я только мог думать, что счастье это мне дастся. Нет, не могу позволить себе никакой надежды, Остается отойти, полюбовавшись прекрасным видением и сожалея, что невозможно…

Он не видел лица Рейтерна и уверен был, что, как тогда, в Петергофе, друг кивает ему сочувственно в темноте, соболезнуя… Так что он немало был удивлен, когда Рейтерн, прокашлявшись, сказал:

— Видишь ли… — И тут же перешел на французский, как всегда делалось у образованных людей в случаях деликатных. — Видишь ли, все это оказалось не так невозможно, как я думал.

— Как так? — вскричал Жуковский. — Объяснись немедленно. Ты понимаешь, что значат твои слова в судьбе моей!

— Видишь ли, по словам моей жены, да и по моим собственным наблюдениям за последнее время, пришел я к выводу, что Элизабет имеет в сердце приверженность к тебе. И что это уже давно…

— Ни слова больше… — Жуковский справился с одышкой, продолжил: — С этого момента я принадлежу ей, а если ты согласен будешь, то, может быть, и она. Вот тебе моя рука…

Рейтерн от души пожал руку Жуковского единственной своей рукой, крепкой рукой гусара и художника.

— Я хотел просить об одном условии, — продолжал Жуковский. — Ни ты, ни фрау Рейтерн не должны говорить ей ни единого слова. Пусть Провидение все завершит, что оно для нас приготовило. Если Богу угодно, чтоб это сделалось, то так и сделается без нашего участия. Мы можем только все испортить. С моей стороны я все сказал решительно и без колебаний. Надо, чтобы она раскрыла свое сердце свободно, безо всякого влияния… Я уезжаю сегодня, чтобы вернуться, и все с моей стороны будет готово, когда я перед ней окажусь; она же скажет мне «да» или «нет» — так, как ей подскажет сердце.

Раздался звон судового колокола. Рейтерн сошел по трапу на берег и долго махал рукой с причала, пока пароход не вышел на середину Рейна, залитого лунным сиянием.

Жуковский не мог уснуть, бродил по палубе. К своему удивлению, он вовсе не находился в ажитации, напротив, необычайная ясность и спокойствие сошли на его душу: он вытянул жребий из чаши судьбы.

Уснул он под утро, а проснулся уже у причала в Кобленце, проснулся другим человеком.

Он спокойно и обстоятельно завершал все дела — закончил обучение принцессы (и то правда, что ей уже не до учебы было, перед самым-то замужеством); известил письмом императора о своих намерениях (правда, попросил пока никому, кроме императрицы, об этом не рассказывать — вдруг ничего не получится), испросил разрешения остаться еще на два месяца в Дюссельдорфе. Письмо, адресованное императору, он показал Рейтерну еще в черновике.

В эти же дни он повидался с Радовицем, у которого просил совета.

Рассудительный Радовиц сказал, что, насколько он знает Елизавету, разница в их возрасте не должна быть помехой, и намерения Жуковского одобрил. Дело было за малым — переговорить с самой невестой, и Жуковский с нетерпением считал дни: с отъездом императрицы его обязанности при дворе должны были кончиться.

Это были едва ли не самые счастливые дни в его жизни: сидеть одному в своей горнице и думать о ней; скорее даже не думать, а только как сквозь сон чувствовать, что она здесь, подле него, и теперь уж на все его будущее… Конечно же, они будут счастливы. У них есть все для счастья. Она прелестна, добра, умна, скромна и молода. Он обременен годами, но он так молод душой, так долго ждал он своей избранницы; он умеет любить и быть добрым. Ну да, у них не было долгого знакомства — он не знает ее как следует, но он верит, точнее, сердце его верит — у него есть вера сердца и есть внутреннее чувство, которое помогает ему предсказывать будущее, предвидеть…

И вообще, о чем тут рассуждать, если судьба, Провидение вели его к этому…

— Как же так? — спросит изумленный читатель у смущенного автора. — Ведь зрелый же, немолодой человек, умница, педагог, поэт, мыслитель, душевед… Он же ее не знал, как же так?

— Не знаю, — скажет автор и, не находя оправданий для своего героя, перейдет в наступление: — Ну а вы-то сами, вы как женились? Что вы знали о своей избраннице?