Вдалеке от полей страшной войны Жуковский переживает в эти самые мучительные свои годы драму любви, унижений, нерешительности…

А Воейков позволяет себе теперь глумиться над простофилей другом, уверяя при этом в поддержании им святого пламени дружбы. Но вот уезжает Воейков, и Жуковскому вообще запрещают одному появляться в доме Протасовых. Он живет то у Авдотьюшки в Долбине, то в Черни у Плещеевых, он изводит себя сомнениями. «Хроменькая надежда» по временам оживает в его сердце и заявляет во весь голос о своих правах…

«…Сам бросить своего счастия не могу: пускай его у меня вырвут, пускай мне его запретят, тогда по крайней мере не я буду причиной своей утраты… Мои намерения достойны моего Творца и моя молитва к нему: чтобы Он исполнением их дал мне единственный способ Его удостоиться в жизни, или чтоб скорее взял от меня жизнь, совершенно бесплодную…»

Еще через минуту он кается, клянет себя, намерен принести себя в жертву — Машиному спокойствию, благополучию тетеньки, всем, кого он вольно или невольно обидел, хотя бы и в мыслях (тому же садисту Воейкову)…

Он исписывает для Маши целые тетради. В обращенных к ней письмах и дневниковых записях он то стенает от боли, призывая смерть, то предлагает Маше «обручиться во имя Бога на добродетель, на хорошую жизнь, которая пройдет если не вместе, то по крайней мере одинаково и для одного». Маша для него теперь «еще милее, еще святее и необходимее прежнего», ее образом он поверяет всякое свое движение, всякую мысль и намерение, спрашивая себя, «достойны ли они Маши? Можно ли ей их открыть? Будет ли и должна ли она в них участвовать?».

Непривычные желания вдруг посещают его. Например, желание славы. Маша услышит о нем со стороны, и честь его имени, купленная ценою его чистоты, будет принадлежать ей, ей одной. «Теперь слава мне драгоценна», — пишет он Тургеневу и сообщает о намерении написать «Послание Государю». Желание, чтоб о нем услышали, — это тоже для нее, для Маши… Он клянется писать много и беспрестанно: «Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши».

Жуковский уверяет, что мало еще сделал добра, и теперь всякое доброе дело, им сделанное, будет для него новою связью с Машей. «Но какое горькое сиротство в этом слове: быть розно с тобою!» Разлука! Разлука! Это слово то и дело всплывает в его письмах, стихотворных посланиях, переводах с немецкого… Разлука в связи с тем, что его к ней не допустили, не подпустили. Разлука в связи с его вынужденным отъездом. И еще новая, вовсе уж долгая и страшная разлука им предстоит, потому что Воейков выбил (с помощью Жуковского) себе профессорство и увозит семью в Дерпт…

Жуковский едет в Москву по маршруту недавнего путешествия Протасовых и всюду ищет след Маши, расспрашивая о ней встречных — то хозяйку гостиницы, то ее дядю с отцовской стороны… Мир полон Машей. Постоялые дворы при дороге хранят память о ней: вот здесь она останавливалась… вот эта женщина ее могла видеть… Он делает записи в дневнике — для Маши:

«Остановился в Куликовке в 17 верстах от Орла, там, где вы ночевали в последний раз, возвращаясь с ярмарки. Сижу на том месте, где ты сидела, мой милой друг, и воображал тебя. Хозяйка мне рассказывала об вас, и я уверил ее, что я жених, но что невеста моя, моя не младшая, а старшая дочь той госпожи, которая у нее останавливалась. Ночевать буду в Разбегаевке, на вашем же ночлеге…»

Мечты его полны Машей: «жить для Маши, для всего добраго, быть ея достойным и этим заслужить счастие, которое верно». Но для этого оставить надежду…

Маша при встрече пишет ему в ту же тетрадь, пытается ободрить его, оберечь, вселить надежду, что добрый, милостивый Отец Небесный не допустит их разлуки, сбережет ее для него, для Базиля:

«Смотрю на теперешнюю жизнь, как на срок, который мне дан, чтобы приготовиться к счастью, чтобы иметь возможность сказать: теперь я его достойна! и достойна составить счастие ангела! О! жизнь моя мне драгоценна — и я берегу ее как твою принадлежность, которую некогда должна буду тебе возвратить».

Маша винит себя в том, что отвлекает его от трудов, губит его карьеру, заклинает его вернуться к трудам:

«Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего кроме слез…»

Но он спешит сложить к ее ногам новые подвиги самоотречения и самоистязания, отрекаясь от надежды соединиться с ней:

«14 апреля.

Милый друг, поняла ли ты то чувство, которое меня решило к тебе написать: позволь мне от тебя отказаться и самому найти человека, который бы мог тебя сделать счастливою! Это самое лучшее чувство в жизни моей, и в эту минуту я был счастлив! Маша, в эту минуту я точно тебе доказал, что я тебя люблю. Чем я жертвовал? тем, что было мне всего дороже! Не одною надеждою, но вместе с тем что ее заменяло, своею привязанностью, от которой готов был отказаться и которую надо было совсем переменить, которой надо было дать совсем другой характер! Ты должна знать, что заставило меня на это решиться, я хотел быть уверенным в твоем счастии, в том, что тобою не пожертвуют, что ты будешь зависеть и от меня! Мне надо было с тобою расстаться и покинуть тебя под власть человека, который не умеет тебя ни щадить, ни утешать. В эту минуту мысль пожертвовать собою… представилась мне как вдохновение Божие. С этой мыслию новая жизнь для меня открылась: моя семья, мои связи семейственные, и что всего дороже, ты в зависимости от меня, мой друг, моя сестра, с полною свободою любить друг друга любовью родных. Как за это не отдать всего с наслаждением».

Боже, какая грусть во всем этом! И какие странные у него радости, иллюзии, восторги… Что это — безумства влюбленного? Или он прав, мой друг всезнающий современный шаман-психоаналитик из Шампани?

Состоялась свадьба Воейкова и Саши. Бесконечно щедрый, хоть и небогатый, Жуковский продал свое имение, чтобы составилось приданое для ученицы-племянницы Саши (и подспорье для пьянчужки Воейкова, которому Жуковский с Тургеневым уже выхлопотали профессорский пост в Дерпте).

Жуковский посвятил милой Саше свою «Светлану», суля ей счастливый жизненный путь:

Но уверенности не было в его душе. Тревожные мысли посещали его уже в церкви на венчании. Это он привел в дом Воейкова. И это дружба с ним ее любимого наставника была для Саши гарантией достоинств его друга. Но кого он привел в дом? Что он наделал…

Старая, святая молитва («Отче наш») помогла ему рассеять сомнения в храме, изгнать всякую злобу из сердца. «Оскорбления не чувствовать не могу, — записал он уже в дороге, — но прочь злоба: я буду достоин моего небесного отца! Вся моя жизнь Его Провидение». Как и все записи, эта предназначалась Маше. Маша должна была знать малейшие движения его души. Она так же писала для него…

Жуковский уехал в тоске.

Позднее он услышал добрую весть и снова пришел в счастливое волнение: ему было позволено сопровождать воейковское семейство в Дерпт, участвовать в его устройстве на новом месте. О, счастье, «тетенька» поверила в чистоту его чувств! Ему будет дозволена идиллия совместной с ними семейной жизни: на правах Машиного отца, на правах брата…

«Маша, дай руку на счастие. Мы будем вместе, вместе! Как мило это слово после двух месяцев горькой мысли, что мы расстались!»

Ему снова пишется. И одна строка его преследует:

Как будут они жить в Дерпте?

Жуковский согласен на все. Лишь бы жить рядом. Лишь бы видеть любимую и быть принятым в семье, идти «дорогой одною»: