И после прочтения молитвы Аскольд оставался задумчивым; Забава знала: сейчас лучше к нему не обращаться. А князь, вспоминая недавние события и сопоставляя их с более ранними, пришел к выводу, что к случившемуся на поляне прежде всего имеет отношение Сфандра.

«Если старшая жена ревнует меня к Забаве, она и желает ее смерти… Накануне, как сказала Настя, Сфандра и Дир встречались тайно на прорекарище… Я бы многое отдал, чтобы узнать, о чем они там говорили… Светозар меня тоже предупреждал: Тур – соглядатай Дира (цепь каких-то явлений, известных боилу, представляла собой основание для такого подозрения); а раз так, то и брат замешан в подготовке убийства милушки, которого, слава богу, не произошло…»

«Злые, самолюбивые, занятые только собой… – Ярость душила Аскольда. Сфандру и Дира сейчас он готов был растерзать на кусочки. – Только как доказать их вину?! А ведь точно хотели погубить невинную душу!.. Связать бы их по руке и ноге и пустить по глубокой воде: кто кого перетянет. От своего не отступятся, знаю… Глаз да глаз нужен! Утешает лишь, что Сфандра отбывает к брату, и мыслю, что неспроста… В общем, объявили они мне войну… Хотя война-то уже идет: убили христиан, вот и грека пришлось у Рюрика укрыть…»

И тут на ум пало самое страшное: «Ведь Тур мог подслушать и наш разговор с Вышатой о моем сыне, которого я хочу сделать соправителем; значит, смерть может угрожать и ему!..»

Но еще одного не предполагал Аскольд – вероятности гибели его самого. Хотя говаривал отец – потомок братьев Кия, Щека и Хорива: «Все мы растем под красным солнышком, на божьей росе… Что было, то увидели, что будет – увидим…»

Кузнец Олаф и берсерк Торстейн ждали, когда у Афарея отрастут волосы, чтобы потом выехать и Старой Ладоги в Новгород. Можно было подумать, что «морской конунг» перевел человека из разряда рабов в свободные люди, да так в лагере и думали, но Водим не хотел лишаться прекрасного строителя, поэтому ковш пенного пива, завершающего процедуру перевода, греку не подносил. А без этого, хоть и с длинными волосами, раб оставался рабом.

Скальд Рюне тоже попросился поехать к Рюрику: хотелось увидеть словенского князя и сочинить о нем две-три висы, неважно каких; на большее у скальда не хватило бы вдохновения. Другое дело – петь о подвигах конунга. А тут какой-то князишка, во владениях которого вот-вот взбунтуются его подданные.

Пока шли приготовления к отъезду, колдунью Ли-ставу поместили в избушке, сооруженной специально для нее за третьим магическим кольцом, чтобы она там в одиночестве чаще общалась со своими духами и вымаливала у них прежнее покровительство. Как у нее шли дела, оставалось тайной, только по ночам норманны и дикая водь, жившая в камышовых шалашах поблизости, видели, как над избушкой вспыхивает огонь, а затем в виде змеи улетает в темное звездное поднебесье.

И вот настало время. Конунг еще раз собрал всю пятерку и, напутствуя словами, чтобы без хорошо содеянного, ради которого он их посылает, не смели показываться на глаза, отпустил от себя. Афарей на улице обнял Кастора, провел ладонью по его лысой голове… Кевкамен в Новгороде сказал, что лысые греки похожи на синих общипанных кур; Афарей отвернулся, чтобы скрыть слезы.

– Не плачь, отец, ты едешь туда, где живут свободные люди… Мы еще встретимся.

Афарей вытер глаза, внимательно посмотрел на сына. Догадывается ли он, с каким заданием едут они в Новгород, хотя знал, что сие держится в строжайшей тайне. На лице Кастора ничего такого не обнаружил, сел вместе с Листавой в телегу, запряженную двумя лошадьми.

В сопровождении верховых скальда, кузнеца, берсерка и нескольких конных охранников выехали из лагеря.

Все бы ничего, да по дороге потеряли чеку, но не заметили, и колесо, вихляясь на оси, в конце концов соскочило, – колдунья сильно ушиблась. Пришлось остановиться в ближайшем селении у води, подправить телегу и наложить на ушибы чаровницы повязки из лечебной мази. Случай сам по себе незначительный, но он сильно подействовал на Афарея. «Видно, ничего путного из нашей затеи не получится…» – решил грек про себя. Про это, конечно, никому не поведал.

Как только завиднелся Новгород, охранники оставили пятерку и повернули коней назад. Афарей немного успокоился, когда их как мастеровых пропустили через крепостные ворота. Теперь предстояло обосноваться на Кузнечной улице, а разрешение на это надо испрашивать у старосты, который задаст кучу нежелательных вопросов. Но тут за определенную мзду на помощь пришел хорошо знавший Листаву волхв. Через него заплатили старосте, и тот, уже ни о чем не спрашивая, дал «добро» на покупку полуразвалившейся и давно бездействующей кузни.

Тут уж грек не только успокоился, но и начал клясть себя за то, что поначалу придал значение каким-то приметам: «Христианин, а веришь бог знает во что… Прости меня, Иисусе Христе человеколюбче из ума выжившего».

Отстроили заново кузницу, задули горн, и дела пошли – мастерство Олафа сказалось! Да и Афарей мно. гое умел… А там и Торстейн кое-чему подучился. А Листана и Рюне хлопотали все больше по домашнему хозяйству.

Скальд в поисках съестного подолгу ходил по городу, все замечал, ко всему приглядывался и немало достойного и доброго увидел в укладе жизни славян. Но и дурного тоже.

В первую очередь поразили его взятки в большом количестве и разнообразии: шкурками, зерном, мукой, дорогими украшениями, посудой, медом, одеждой, монетами. Врали, давали, не стесняясь, хотя закон народного веча карал за это только здесь, в вольном граде русов, норманны впервые услышали поговорку вроде «Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло»…

И еще поразила скальда грязь на улицах; хотя они были мощены бревнами, но после дождей под колесами повозок эти бревна разъезжались, и тогда между ними образовывались непролазные колдобины. Видно, не только потом, спустя немало веков, говорили, что на Руси три беды: дороги, налоги (подразумевались разные виды взяток) и дураки. Правда, в большом количестве водятся последние и в других странах.

Народ в Новгороде суетный, вспыльчивый, самолюбивый, веселый, любивший подраться, но добрый, отзывчивый на чужую беду. Как и сыну Афарея, пришелся по душе Рюне жизненный уклад рабов и людей, от кого-то зависимых, но живших как свободные граждане.

Один раз скальд увидел Рюрика, выезжающего с дружиной на охотничьи ловы. Думал, что это изнеженный матерью князек (говорили, что она никогда не расстается с ним, подсказывая, что и как делать), а предстал перед глазами крепкий, с гордой осанкой, красивый муж со внимательным, скорее даже цепким взглядом.

«Сладить с таким нелегко будет», – подумал Рюне, и тогда пришла на ум недавно сочиненная им виса о языке, который что знает, все скажет, а чего не знает, и то скажет. «Потому верь не языку, а глазу», – говорили поэтические строки.

А пока шла суровая проза жизни среди чужаков, в строгом сокрытии своих замыслов, с оглядкой на всех и вся. Как подобраться к новгородскому князю?.. Этот вопрос, конечно, в первую очередь волновал ведьму. Она уже не раз вынимала его след, ходила к теремному двору колдовать на смерть и хворобу – но ничего на Рюрика не действовало. Ядовитое зелье, которое может держать в себе отраву долгое время, давно сварено Листавой и ждет своего часа, да только, как ни билась, благоприятного момента не находилось, и, когда он найдется, пока было неведомо.

Торстейн предложил убить Рюрика: как только в очередной раз тот отправится на ловы, норманн, вооруженный мечом, врубится в дружину, и лишь овладеет им берсерк, то обязательно пробьется к Рюрику и зарубит его.

– Сумеешь ли ты его зарубить – еще неизвестно. А то, что нас после схватят и четвертуют – это точно! – заключил Олаф, который по праву владельца кузницы (на него была оформлена купчая) стал за главного. – Такое сотворить – под конец, когда ничего более нам не останется…

На том и порешили. Но тут же набросились на колдунью:

– Карга вонючая, обессилела, а серебро захапала! Не изведешь скоро Рюрика, я тебя в горне зажарю! – наседал на Листаву кузнец.