Волхва того давно нет в живых, Священный дуб сгнил у корней и по весне не одевался в зеленый наряд, но поляна возле дерева по-прежнему в это время благоухает цветами и травами.

Аскольд знает, что птицы теперь не садятся на корявые сухие ветки дуба, но ловить их, а затем отпускать на свободу любит до сих пор. «Наутро возьму с собой Забаву, ловчую сетку да и подадимся с ней в тот лес… Хорошо теперь там! Зимцерла и Явь[47] навели уже в нем свои красы-порядки…»

Ловить сеткой птиц – не детское ли занятие?.. А этим увлечен взрослый сорокалетний мужчина, да еще архонт, старший князь киевский, у которого своих дел выше головы… Нет ли тут какой-нибудь накладки? Подобные вопросы вполне могут появиться по ходу повествования. Но они возникнут у тех, кто мало знаком с языческим верованием славян, ибо оно исходило прежде всего из тесного общения человека с природой и животным миром, а ловля птиц – один из видов такого общения, тем более связанного с древним волхованием.

Чуть только на небе появился краешек Ярила, окрасившего по сторонам себя края сонных облаков в малиновый цвет и оживившего их, Аскольд и Забава уже держали под уздцы своих оседланных коней. А когда солнце круглым совиным оком зависло над землею, они въехали в туманные и пока прохладные зеленые дебри.

Забава ехала верхом впереди, и князь видел, как красиво покачивалась в седле ее гибкая фигурка, опоясанная длинным, острым на конце ножом, который служил ей для метания, и колчаном; лук, меньше по размеру мужского, но со звонкой тетивой из оленьих жил, висел у Забавы за спиной и ничуть не стеснял ее в движениях. Из него она умела посылать стрелу на такое же расстояние, как и Аскольд или Дир, точно попадая в цель.

Князь также был вооружен, только сбоку у него еще колыхался меч, а к седлу была приторочена ловчая сетка; когда Тур с рындами готовились ехать с ними, архонт сказал старшему рынде:

– Мы едем не токмо имать птиц, но и волховать… Посему должны быть одни. Останьтесь.

Священное дело вершится без лишнего догляда – так учат жрецы, поэтому Тур спорить не стал, ибо знал, что теперь эти двое полностью вверяют себя защите богов… Нагнув головы, Аскольд и Забава стали продираться через густую зелень, и тут княжеский конь, будто почуяв кого-то сзади, повернул в сторону лоснящуюся шею и легонько фыркнул.

– Остановись, Забава! – крикнул жене Аскольд.

Постояли. Прислушались. Лишь шум от несильного ветра доносился сверху да пищала разная мошкара, облепившая, как только встали, брюхо и зады лошадей. Тихо. Но надо быстрее выехать из этой душной, пахнувшей прелью, опасной дремучести на свет, на поляну, где травы и цветы, где полно птиц, бабочек, шмелей и пчел. И когда достигли ее, соскочили с коней, Аскольд взял Забаву за локоть, притянул к себе, обнял нежно и шепнул ей на ушко:

– Далеко не уходи, милушка. Ты мне для ласки понадобишься…

Взглянув в лицо девушки, которое заалело, подумал: «Сказать, что конь кого-то почуял давеча, значит, испугать, хотя кривичанка моя, выросшая в ожидании нападения диких ятвягов и жмуди, не из боязливых; владеет оружием – дай Перун каждому!.. Но все-таки женщина: вон как зарделась, когда я сказал ей о ласке, подразумевая супружескую близость… Но лучше я поведаю ей, пусть начеку будет!»

– Забава, а ты по дороге сюда ничего не слышала?

– Нет, любый княже, ничего… Хотя да, твой конь фыркнул. Подумала – мошка залетела ему в ноздри.

– Не мошка, милушка… Знаю своего скакуна. Мыслю, это бродит медведь.

– Ну, сей топтыга нам не страшен. – Забава быстрым заученным движением руки поправила на бедре колчан со стрелами.

– Все же поблизости будь.

– Значит, не для ласки нужна.

– Господь с тобой, Забавушка! – как истый христианин воскликнул Аскольд. – После лова натешимся, как муж и жена.

– А вправду мне говорили, что Дир делает сие и с мальцами?..

– Кто говорил?

– Предслава, что мамкой служит у Сфандры.

– Вот дура баба! – в сердцах проговорил князь, склонился и, ничего более не сказав, начал распутывать сеть. Но потом все же поднял голову, засмеялся и добавил: – А брат мой по-всякому может. Такой он у нас верткий… —

Девушка подошла к гнилому дубу, некогда почитаемому как священный. Поковыряла ножом его трухлявую кору, в которой даже насекомые теперь не селятся, заглянула в дупло и отпрянула: из него показалась, шевеля раздвоенным жалом, голова гадюки. Отбежав, Забава резко повернулась, метнула нож и пригвоздила выползшую змею к стволу; лишь глухой мертвый звук издал некогда сильный цветущий дуб.

– Ты чего? – встревожился князь и, увидев пришпиленную к дереву гадюку, поморщился: «Не к добру, знать, это…»

Но насквозь пронзенная змея продолжала жить: ее голова так и рыскала по дереву, тянула за собой туловище до того места, куда был всажен нож, а остальная часть толстой веревкой свисала вниз. Аскольд подобрал валявшийся неподалеку камень, размозжил змее голову, вынул из ствола нож, обтер его о траву, подал Забаве и похвалил:

– Молодчина!

Солнце уже поднялось высоко, пригрело лес, звонче защебетали птахи.

Через некоторое время Аскольд поймал лесного красавца голубя и протянул его девушке:

– Подержи… Сложу ему крылья. Вот так… Гляди, какие у него глаза, как вон те… красные цветки наперстянки.

Зажав голубя в ладонях, Забава чуть не запрыгала от радости.

Аскольд снова склонился над сеткой и стал расправлять ее, отвернувшись от жены и гнилого дуба, но вдруг почти одновременно услышал за спиной два непохожих друг на друга звука: хлопанье крыльев и сухой, но громкий удар по дереву, как если бы рядом дятел сильно тюкнул по нему острым клювом. Потом, на какое-то мгновение позже, раздался звон тетивы, и Забава воскликнула:

– Я попала в него!

Князь обернулся и увидел: стоит его милушка, держа в опущенных руках лук, и уже чуть не плачет, так как теперь ею по-настоящему овладел страх. Из ствола дуба торчит стрела, прилетевшая из густых зарослей. А когда она впилась в дерево, Забава непроизвольно, в силу уже сложившегося навыка, сдернула лук и пустила свою стрелу туда, где увидела метнувшегося в сторону человека, и по тому, как он взмахнул руками, определила, что настигла его, и от радости закричала. А сейчас, уже не сдерживаясь, зарыдала.

– Ну, глупенькая, успокойся, – утешал ее князь. – Пойду посмотрю, что за зверя ты завалила.

Прошло немного времени, и до Забавы донесся удивленно-сдавленный возглас киевского архонта:

– Тур!.. Вонючая гиена…

Подойдя, он снова обнял Забаву, она уткнула свою головку в широкую теплую грудь мужа.

– Хотел погубить тебя. По чьей-то указке. А я все не верил греку… Затем вроде вконец убедился в преданности старшего рынды. Только вон вышло-то как… – прерывисто говорил Аскольд и ласково поглаживал спину Забавушки.

Потом нежно взял руками ее за голову и прижал к себе.

– Милушка моя… А ловко ты его. В самую маковку угодила! И не пикнул. Может быть, посмотреть на него хочешь?

– Не хочу…

– И ладно. Прикажу не хоронить… Пусть его шакалы сожрут аль расклюют вороны… все, ловить птиц мы больше не станем. Собирайся, домой поедем.

А по дороге князь раздумывал над тем, почему Тур промахнулся: в дружине нет стрелков, равных ему по меткости. Поделился своими мыслями вслух:

– Видно, рука дрогнула, когда голубь громко крыльями захлопал…

– Скорее всего, так… А голубя я же просил подержать, хотел желание на него загадать. Да уж, видно, Господь тебя надоумил выпустить и жизнь спас. Ты пока помолчи, а я сотворю молитву в благодарность за твое спасение… «Иисусе сладчайший Христе, Иисусе человеколюбче, услади сердце мое многомилостиве, молюся, Иисусе Спасе мой, да величаю Тебя спасаемый…»

Забава чуть удивленно и с доброй улыбкой взирала на мужа, сердцем еще не понимая того, что он делает. Почему молится какому-то невидимому, неосязаемому Богу? Она же верила в тех богов, которых на капище можно потрогать и с которыми дозволяется лицом к лицу поговорить.