— Мой дорогой братец тоже был самим совершенством. Во всяком случае, он сам так думает.

— Он был самым лукавым, самым вредным и самым невозможным созданием, которое я встречал за всю свою жизнь. Он просто притворялся совершенством.

— Ну, возможно, Поль пошел в него. Только он слишком умен, чтобы дать себя заподозрить в притворстве.

— Не думаю. То есть умен-то он умен, но я не думаю, что именно ум удерживает его от озорства. Хотел бы я, чтобы он заслужил несколько хороших шлепков. Это воспитывает характер.

— Ты соображаешь, что это самый смешной из всех наших разговоров? — Она скользнула в постель рядом с мужем.

— Ты неправа. Приза за самый смешной разговор заслуживают беседы, которые мы вели с тобой еще до первого поцелуя. Тысячи слов, каждое из которых было пустой тратой времени.

— Такой же, как этот спор. — Тобин сделала несколько откровенных движений, пытаясь отвлечь его.

— Прекрати…

— Еще одно смешное слово. — Взгляд ее был исполнен безграничного терпения. — Чейн, Поль вежливый, уважительный, воспитанный, совестливый четырнадцатилетний мальчик. — Уютно устроившись в его объятиях, она добавила: — Но можешь не беспокоиться. Скоро он из всего этого вырастет.

Мааркен был идеально приспособлен для жизни в Пустыне благодаря по меньшей мере четырнадцати поколениям своих предков как с той, так и с другой стороны. Он любил эту дикую землю, знал ее достоинства и недостатки. Самой большой радостью в его жизни был свободный день, который можно было провести, следя за тем, как нежные краски восходящего солнца переходят в ослепительный блеск полудня, а затем медленно сменяются теплыми розовыми и пурпурными сумерками, уступающими место черным искрящимся небесам и серебряным дюнам. Он наслаждался зноем, проникавшим до самых костей, тихим шепотом песка под ногами, соблазнительно подрагивавшими, но недостижимыми миражами… Его народ процветал в том месте, где другие не смогли бы выжить; он мог гордиться тем, что внес свою долю в это процветание, что благодаря и его усилиям эта суровая земля, устраивая своим обитателям испытание на прочность, все же не заставляла их бедствовать.

Но несмотря на то, что Мааркен намеревался всю свою жизнь провести в Пустыне, сейчас эта большая куча песка волновала его меньше всего на свете. Ни тридцать мер верхом, ни долгая ходьба, ни часы ожидания не исправили его настроение. Он лежал позади бархана, наблюдая за драконами, и следил за медленно тащившимся по небу солнцем.

Сегодня Холлис должна была выйти на связь. Ее дежурства в Крепости Богини могли прийтись на самое разное время, и нельзя было заранее вычислить, когда она останется одна. Умом он понимал это, но сердце — как сердце всякого пылко влюбленного — отказывалось смириться с тем, что на свете есть причины, которые могут отвлечь любимую от мыслей о нем, и только о нем. Чувство юмора позволяло ему сохранять равновесие; Мааркен знал, что было бы глупо требовать, чтобы Холлис весь день чахла от любви к нему, да он и не хотел этого. Одна мысль о такой возможности заставила бы ее хохотать до упаду. И все же, сказал себе молодой лорд, если она действительно любит его, то смогла бы за целый день выкроить немного времени, чтобы слетать к нему на солнечном луче.

Скука тоже не способствовала излечению его хандры. Мааркен решил присоединиться к партии наблюдателей, чтобы заняться каким-то делом и одновременно оправдать свое пребывание на солнцепеке, но до сих пор не произошло абсолютно ничего интересного. Рано утром драконши улетали пастись, а с тех пор валялись на песке, подставив солнцу свои распухшие от яиц туши. Молодые драконы разбрелись кто куда — наверно, выбирали себе местечко поукромнее. В точности как люди, подумал Мааркен. Старыми самцами тут и не пахло, хотя время от времени из дальних ущелий доносился рев, заставлявший наблюдателей испуганно вздрагивать. Но самки не обращали на рычание своих повелителей ни малейшего внимания; они только позевывали.

Мааркен бросил взгляд на Поля, сидевшего рядом на песке. Мальчик набросил на себя блеклый желто-коричневый плащ, прикрыл светловолосую голову капюшоном и стал похож на маленькую палатку. Молодой человек поглядел на остальных и усмехнулся: все они расположились в дюнах, напоминая табор исулькимов. Их легкие плащи сливались с цветами Пустыни: несколько лет назад Фейлин открыла, что драконы чрезвычайно чувствительны к цвету.

Она провела эксперимент, в ходе которого оскорбленно блеявших овец выкрасили разными красками. Выяснилось, что драконы неукоснительно избегали ярких оттенков синего, оранжевого, алого и пурпурного, неизменно предпочитая им рыжевато-коричневый и белый. Тогда Фейлин столкнулась с большими трудностями, пытаясь удостовериться, что шерсть овец не пропиталась запахом краски. Мааркен живо припомнил, как они с вершины холма наблюдали за переполохом, который поднялся, когда на бедных, ничего не подозревавших, отмытых от краски овец с ликованием накинулось тридцать пять молодых драконов, почуявших свежее мясо.

Он тихонько засмеялся при воспоминании о следующем опыте, когда Фейлин использовала более приглушенные тона — коричневые и серые, которые почти не отличались от обычной масти овец. На этот раз драконы не были так разборчивы, и это позволило сделать вывод, что для защиты домашних животных от нападения их надо красить в самые кричащие цвета. Все наблюдатели долго и дружно хохотали, представляя себе, сколько труда уйдет на то, чтобы убедить пастухов следить за стадами пурпурных овец.

И все же опыты доказали, что драконы различают цвета… Мааркен поднял капюшон своего коричневого плаща оттенка крепкого тейза и припомнил потрясение, которое испытал, когда они со Сьонед летели на солнечном луче и врезались в дракона. Он долго говорил об этом с теткой и согласился, что понять и запомнить спектры драконов в принципе возможно, хотя сделать это будет очень непросто.

Тот, кто не был фарадимом, не мог понять, насколько ограниченными были возможности «Гонцов Солнца». Самым главным условием для них было наличие постоянного источника света. Стоило тучам затянуть дневное или ночное небо, стоило начаться закату солнца или лун, как цвета тут же заглушались тенями. «Потеряться в тени» означало для фарадима умереть самой страшной и мучительной смертью, какая только была на свете. С исчезновением цвета исчезал узор мыслей и личности фарадима, а с ним исчезало и само сознание, тело превращалось в бесчувственную, пустую, лишенную души оболочку и вскоре умирало.

Мааркен пристально посмотрел на гревшихся в полумере от них огромных самок. А если фарадим, вступивший в контакт с драконом, окажется увлеченным в пещеру или тень горы? Если дракон попадет в туман или его застанет закат? Только сами «Гонцы Солнца» осознавали, насколько они уязвимы для темноты. Интересно, знал ли Рохан, что за опасное дело он затеял? Предупредила ли его Сьонед?

Эта пара сидела вместе сразу вслед за Полем, напоминая две одинаковых треугольных палатки из тускло-золотистого шелка. Они были бы неотличимы от остальных, если бы не маленький дракон, вышитый чуть ниже правого плеча на каждом одеянии принца и принцессы. Такой же символ был нашит на плаще Поля. Другие принцы подхватили нововведение Рохана и наряду с присвоенными каждому цветами начали широко пользоваться эмблемами. Иные из них были действительно прекрасны: например, золотой сноп на темно-зеленом поле Оссетии или фессенденское серебряное руно на фоне цвета морской волны. Теперь тех же привилегий требовали и атри, и на ближайшей Риалле предстояло решить, идти ли им навстречу. До сих пор право носить личную эмблему было даровано лишь одному из лордов. Мааркен улыбнулся и посмотрел налево, где бок о бок сидели его родители, на рыжевато-коричневых плащах которых красовался герб, присвоенный им Роханом: серебряный меч на красном поле с голубой каймой, указывавший на то, что лорд Радзина является полководцем Пустыни. На знамени и боевом штандарте Чейна эта эмблема была окаймлена белым и выглядела очень величественно. Мааркен позволил себе немного помечтать о том времени, когда он вручит Холлис плащ с этим символом…