— Ежели Елена — та боярышня, которую ты увез с царского пира, — так же тихо, спокойно ответил Богдан, — то она уже не в Тырнове, а в Цепине.
Момчил вытаращил глаза.
— Ты мне не веришь, побратим? — продолжал парень. — 5I сам своими глазами видел. Все сидит наверху башни и глядит на лес, на дорогу. Видно, кого-то ждет.
_ КоГот0 ждет, — повторил Момчил, улыбнувшись
детской улыбкой. — Ну?
_ Ну, а как только стемнеет, велит жечь на башне
сосновые ветви и посылает в лес псарей с г°нчими. Костер трещит и светит, гончие лают в лесу. А иной раз ...
— Иной раз, — в восторге повторил воевода.
— Иной раз целый день молится, с колен не встает, говорят. А то возьмет, в Цепино, в монастырь уеде^ который сама в память отца и матери построила, где сестра твоя Евфросина — игуменьей. Видно, постричься задумала.
— Песня лжет, и ты лжешь, побратим, — воскликнул Момчил, выпрямившись. — Откуда ты знаешь боярышню Елену и мою сестру Евфросину? Кто ты такой? Старческий вид принимаешь, богомильские басни искусно и сладко рассказываешь, все тебе известно, — с досадой промолвил воевода. — Я тебя в Чуй-Петлеве побратимом назвал, оттого что и меня когда-то один из твоих дуксов и севастов разукрасил. Но тенью своей я тебя не делал.
С этими словами Момчил направился к двери и уже взялся за щеколду.
— Погоди, воевода! — сказал Богдан, вставая с груды щитов. — Ежели не веришь словам моим, пошли Райко или кого другого из хусар в Цепино. Боярышня там, с тех пор как болгарские войска в крепость вошли.
Момчил снял руку с щеколды и внимательно посмотрел на худое веснушчатое лицо Богдана.
— Я сам туда поеду, — тихо промолвил он, и на губах его появилась прежняя детская улыбка. — Только ... я боюсь...
Он произнес это совсем тихо и даже прислушался, не притаился ли кто за дверью.
— Боюсь, — повторил он, качая головой. — Боюсь женщины. Момчилу не страшны ни стрелы, ни копья, а страшны черные глаза боярышни.
Он задумался.
— Сам не знаю, как это случилось, что я полюбил ее и она стала мне так дорога, так близка моему сердцу. Похищая ее, я хотел отомстить ее отцу, а теперь, оказывается, старый прахтор преследует меня, даже лежа в могиле. Меня преследуют, не дают мне покоя глаза Елены, ее стан. Пять лет прошло с тех пор, а она все передо мной. Но нет, не только ради стана и глаз полюбил я ее,— промолвил Момчил другим голосом, — а за то, что она — гордая чудная девушка. Это и побратим Сыбо перед смертью мне сказал...
Воевода махнул рукой, не договорив.
— Потому ничего и не выйдет, что гордая, — продолжал он. — Я отца ее в могилу загнал, этого она никогда не забудет. Не забудет и того, побратим, что она — боярышня, а я ... — отрок, отрок отца ее и разбойник. Пусть пострижется! — отрезал он, как ножом, и лицо его опять стало гневное, злое.
— А звание деспота? Не знаю, в чем дело, но ты сказал, что тебя можно с ним поздравить. Она — боярышня, а ты, выходит, коли пожелаешь, деспотом будешь?
Момчил, весь красный, с расширенными глазами, подскочил к чуйпетлевцу.
— Я об этом только подумал, в сердце мысль затаил. А ты как мне в душу забрался?
— Тебе отворотного зелья надо выпить, побратим Момчил, чтобы Елену из сердца вырвать, — насмешливо заметил Богдан.
— И без зелья забуду. Пускай постригается, коли лочет, или за-м:уж выходит! — все так же сердито и зло крикнул Момчил.
Он опять забегал по комнате, как волк в клетке. Два раза остановился возле бойницы, хмуро выглянул наружу, потом продолжал свое хождение взад и вперед. Наконец резко остановился перед богомилом, мирно сидевшим на щитах.
— Не сердись, побратим, — промолвил он с виноватой улыбкой. — Я вспыльчивый стал. Может, оттого, что сердце не мирится с делом не оконченным. Хотя, — он поднял брови, — ежели хочешь знать, нам и так хорошо — мне и людям моим. Да меропчане не знают, за кого меня считать. Я — будто кефалия Кантакузена, а волен, как горный орел. Но знаю: эта греческая лисица не долго будет меня ласкать. Как с Апокавом разделается, так мне поводья затянет. Вот я и хочу предупредить его: укусить, прежде чем он меня укусит.
— Кусай, — тихо ответил Богдан, и глаза его стали зорко, внимательно следить за воеводой, который опять зашагал по комнате, но уже медленней, спокойнее.
Момчил тихо засмеялся.
— Я сказал, что мне хорошо. Неправда это. Нет, мне
многого не хватает. И не только потому, что Кантакузен не будет долго терпеть меня, а — не сидится мне здесь! Хочется взмахнуть мечом да пройти с ним из конца в конец всю землю родную, а потом в море тот меч погрузить, чтобы кровь смыть с него. Но кровь эта — не бедных, замученных людей. Не ихняя кровь, а за них пролитая. Чтоб и они хорошо жили, спокойно землю пахали и песни пели, как вон тот хусар. Не царем, не базилев-сом буду, а ...
— А почему б и не царем? — осторожно прервал его Богдан и кинул взгляд на валявшийся у его ног шлем. — Был уж раз такой царь, как ты; из тех же бедных, замученных людей; сам знаешь: свинарь Ивайло.
Момчил поглядел на него с удивлением.
— Один человек уже рассказывал мне об этом, — задумчиво промолвил он. — Только тот был боярин; а ты — мужик-богомил. Что же значат эти слова в твоих устах?
— Моими устами, побратим Момчил, многие уста говорят. Будет царь такой. Он придет, — повторил Богдан твердым голосом, и лицо его посветлело, похорошело. — Царь-избавитель и спаситель, как Христос. Он придет во имя божие, чтобы разрушить царство сатанаилово, а теперешних царей ввергнуть в вечную муку. Им приходит конец. Так в книгах написано.
— Ну, а ежели он придет не во имя божие, так станет царем или нет, а? В ваших книгах не написано о таком царе, который подымет меч против сильных и злых, а богу будет ни кум, ни сват? — веско промолвил Момчил, многозначительно взглянув на богомила.
— Кто ополчился на сильных и злых, с тем и бог.
— А зачем божья помощь тому, кто сам свое дело знает?
— Как утром борется свет со тьмой, а в костре дым с огнем, так бог с сатаной издревле свои силы меряют. Где слабеет сатана, там бог торжествует, потому что добро победило зло. Коли ты на битву против зла пошел, с тобою бог. Хочешь ты или нет, он с тобой, внутри тебя, — убежденно произнес Богдан, и по серым глазам его, застелив их острый взор, пробежала дымка. Голос его стал глухим, стариковским; Момчилу даже показалось, будто он опять надел белую бороду и горб.
— Удивительно, — после небольшого молчания сказал Момчил, глядя на богомила. — Когда я тебя слушаю и на тебя гляжу, мне вспоминается другой побратим m°^ покойный Сыбо. Он, так же как ты, о боГе рассуждал, дьявола боялся и у какого-то Григория в Шрории все постричься хотел. Постой! Кажется, он даже этими самыми словами и говорил, от Григория их переняв: «Бог — с тобой, внутри тебя». Может, и ты, побратим, того же Григория слушал? Далеко ли от Чуй-Петлева до Парории? Ежели пешком — день-два, не больше.
Дымка на глазах богомила тотчас исчезла, глаза его заблестели, взгляд стал попрежнему острым.
— Григорий Синаит! — едко улыбнулся он. — Ты
спрашиваешь, слыхал ли я о нем. Такой же черноризец, как другие. Делает вид, будто душу спасает в Парории, а придет время — тоже начнет собором нас пугать. А знаешь, побратим, что такое собор? Нас переловят, закуют в цепи и потянут в царский суд. «Кто вы такие?» — «Добрые христиане». — «А почему в бога и в сына его не веруете?» — «Мы в господа и в слово божие, иначе Иисусом называемое, веруем!» — «А в святую троицу?» — «В нее не верим». — «Ах вы, богомерзкие ма-нихеи, лицемеры, ехидны зловредные! Поклонитесь пресвятой троице, поцелуйте крест честной — тогда спасетесь! А не то мы сожжем вас живьем!» Вот что такое собор. Живыми сожгут нас из-за святой троицы и того дерева, которое они, служители сатанаиловы, честным крестом называют. -
