— Эй, братцы! Подвиньтесь маленько. И мы люди. Дайте и нам на царя посмотреть, честь ему воздать! — закричали задние.

Толпа заволновалась, хлынула вперед, как волна, и, оттеснив назад выходящих, вынесла Райко и гостей к самому входу в башню. Тут было уже легче проложить себе дорогу. Райко пропустил вперед гостей и их слуг с тюками, а сам вошел последним, приказав страже никого больше не впускать.

Горница, в которую Райко ввел греков, была широкая, просторная, но с низким потолком, опирающимся на толстые закопченные столбы. Сквозь два узких окошка в нее проникали лучи весеннего солнца и шум реки, лижущей фундамент Подвисской крепости. Горница была тоже полна народа, и Райко не мог протиснуться между широкими спинами толпившихся у входа крестьян и мом-чиловцев.

Но здесь не шумели, не болтали друг с другом, а что-то слушали, вытянув шею и разинув рот. В глубине Райко увидел Момчила, сидевшего с несколькими пожилыми меропчанами, одетыми в новые, чистые одежды. Перед каждым из них на широком столе стояли чаша и жбан с вином. Крестьяне пили вино, вытирая рот и усы согнутой ладонью. Момчил тоже пил, но чаще поднося чашу к губам и делая более длительные и жадные .глотки. Вскоре Райко заметил, что и Момчил и окружающие его, так же как момчиловцы и крестьяне, стоящие у входа, все глядят в одно место. Он обернулся, встал на цыпочки и, заглянув через плечи передних, обнаружил, что между окон в тени сидит какой-то старик и что-то тихо, нараспев говорит. Насколько ему удалось рассмотреть, старик этот не был похож на здешний народ. Его говор и манера держаться указывали на то, что он здесь чужой, пришелец. Вдруг горницу огласил сдержанный смех, и послышался голос Момчила:

— Сладко слушать твои медовые речи, старик. Да все это — богомильские басни. Что-то не верится, чтобы на земле когда-нибудь наступило такое царство. Цари с боярами добровольно ни царской власти, ни вотчин боярских не уступят. Ты сам только что рассказывал о том, как Вельзевул против бога взбунтовался, и бог, власте-_лин и царь небесный, проклял его самого и ангелов его, и они почернели, и жилищем их стало место муки вечной.

— А что господь Вельзевула с его помощниками в вечную муку вверг, — начал старик таким сладким, елейным голосом, словно язык его был действительно смазан елеем и медом, — так ведь он сам создал сатану из тени своей. Сказал тени своей господь: «Встань, друг!» И тень восстала перед ним в образе человеческом. Но был то не человек, а дьявол. А как сотворил господь Вельзевула, тот и попроси у господа, чтобы им весь мир поровну разделить. «Земля моей, — сказал Вельзевул господу, — а небо пусть твоим будет. И людей поделим: ты себе живых возьми, а мне мертвых отдай!» Так и сделали. Было господу богу за что на сатану разгневаться: он его, можно сказать, из ничего, из тени своей создал, землю и мертвецов ему подарил, а сатана и на небо и на живых восхотел покуситься. А нам цари и бояре какое добро сделали? Они — одно дело, а мы, добрые христиане, — другое.

— Ишь, загнул. Сразу видать — богомил, настоящий вития! — вырвалось у кого-то удивленное восклицание.

Остальные стали сдержанно перешептываться, поглядывая на Момчила.

— Ну, хорошо, — промолвил Момчил. — А еще что ты хотел сказать?

— Вот что, воевода, — помолчав, начал уже громче старик. — Как бог Вельзевула некогда в вечную муку вверг, так теперь пришло время царей и бояр, слуг и помощников сатанаиовых, в преисподнюю ввергнуть.

— Пришло время, — глухо повторил Момчил и, резко

наклонившись к старику, вдруг спросил: — А ты откуда знаешь? '

— Оттуда знаю, — ответил богомил слабым голосом, — откудова птицы небесные знают, что весна пришла, и начинают гнезда вить. Не в том хитрость, чтобы знать, воевода, а в том, чтобы мочь, — многозначительно прибавил он, тоже повернувшись к Момчилу.

При этом солнечный луч озарил его лицо; но старик быстро спрятался в тень, словно испугавшись света.

С трудом найдя несколько стульев для гостей, Райка понял, что, пока богомил не перестанет говорить, пройти сквозь ряды момчиловцев и горцев не удастся. Он принялся рассматривать старика.

Это был высокий сухопарый человек с совершенно белой бородой, белой головой и белыми усами, причем все это сливалось в одно, как ветви в густом лесу. Старик напоминал Обрада из Чуй-Петлева; только тот выглядел хрупким, как ветка, а богомил, при всей своей худобе, был жилистый, крепкий. И лицо у него было неподвижное, суровое, как у человека, прожившего долгую жизнь и видавшего виды. К этому лицу и здоровому телу совершенно не подходил слабый, елейный голос. «Прикидывается, ведьмак, ясное дело. Только куда он метит со своими россказнями?» — сердито подумал Райко и стал с любопытством прислушиваться к разговору.

— Не в том хитрость, чтобы знать, а в том, чтобы мочь, — задумчиво повторил Момчил. — Может, ты и прав, старик, но я не люблю, когда со мной говорят недомолвками.

Эти слова воевода произнес особенно твердо, потом залпом выпил вино и поставил пустую чашу, стукнув -ею о стол.

— Ты что? Помочь мне собираешься, что ли? — прищурившись, резко спросил Момчил.

— Умному не нужен барабан, а глупому и ста мало,— отрезал старик.

Вдруг Момчил встал. Задев шпорами за перекладину стула, он с сердцем оттолкнул его, и тот загремел по полу. Вперив острый взгляд в богомила, воевода некоторое время глядел на него молча, испытующе. Все затаили дыхание; в наступившей тишине слышалось только жужжание двух пчел, кружившихся в столбе солнечного света. Момчил, отрывисто засмеявшись, кивнул головой.

— А ну-ка выходи, старик, погрейся на солнышке! Будет тебе прятаться в потемках, как кроту, — спокойно, насмешливо промолвил он.

Как за мгновение до этого воевода, так же неожиданно и быстро вскочил со своего низкого стула сладкоречивый старик. Резкость этого движения совершенно не соответствовала его сединам и согнутой спине.

— Не укрыться, видно, мухе от ястребиного глаза!— послышался звонкий, дерзкий молодой голос, и с лица старика упали седые усы и седая борода, а с плеч — длинный рваный плащ.

Перед изумленными момчиловцами и крестьянами предстал высокий худой парень с желтым веснушчатым

лицом и острыми серыми глазами, похожими на два гвоздя: они так и впились в воеводу — не вытащишь! Он повернулся к свету, выпрямил сгорбленную спину, передвинул на бедро короткий, но широкий меч, до тех пор скрываемый спереди, на животе. ■

— Это я, Момчил-побратим! — спокойно произнес он, напирая на последнее слово.

— Побратим? — глухо переспросил воевода, глядя на незнакомого пария тем же испытующим взглядом. — У меня побратимов раз-два и обчелся. Один был — умер. Второй — Раденко, позади сидит. Третий...

Момчил остановился, наморщил лоб, словно вспоминал о чем-то далеком, и вдруг промолвил:

— Узнаю! Мы с тобой пять лет тому назад в Чуй-Петлеве встретились. Тебя Богданом звать. Спину тебе здорово дуксы да севасты разукрасили, и я за то простил тебя. Понял ты наконец, почему я тебя побратимом своим назвал?

— Понял, — кивнул в ответ парень. — Старые раны не забываются.

— Где ты был эти пять лет и что делал? — спросил Момчил, садясь на стул, подставленный ему Раденкой.

— По божьему свету бродил, на муки человеческие смотрел.

— А эта белая борода к чему? От кого ты скрываешься? — продолжал расспрашивать воевода; выражение лица его становилось все мягче, ласковей и приветливей. — Присаживайся, побратим, выпей чашу. Вино славное.

Парень не двинулся с места, только махнул рукой.

— Белой бороде всюду почет! А за угощенье спасибо. Мне не до вина. Прежде выслушай, откуда я иду и зачем к тебе пришел.

Момчил ласково улыбнулся.

— Ты ничуть не изменился; все такой же угрюмый. Ну, пусть будет по-твоему. Но сперва я хочу тебя порасспросить. Что делается в Чуй-Петлеве? Жив ли Обрад? Как там наш Станой, хусар, которого мы на дочери того хитрого крестьянина женили, — как его звать, позабыл?..

— Коложега, — ответил Богдан уже другим, ленивым голосом, словно ему не хотелось рассказывать. — Я в Чуй-Петлеве больше года не был. А при мне там случились большие перемены. Твой Станой всех мужиков с толку сбил; стали они вместе с Коложегой не только на охоту ходить, а и на грабеж по большим дорогам; даже на равнинные села нападают. По ночам тащат все, что под руку попадется. Скот угоняют, телеги. Маргида, жена Станоева, растолстела; да и другие все мужики отъелись, гладкими стали. Ну, Обрад не стерпел: как-то ночью ушел из села и словно в воду канул; с тех пор об нем ни слуху ни духу. Где он, не знаю. Вот и все.