— Теперь мне можно идти, отец игумен? — тихо промолвил он.
— Ступай, ступай, дитя мое, — ответил отец Григорий. — А завтра зайди за благословением.
— Куда же ты, брат? Вчера только пришел, а завтра уже уходишь? —спросил отец Варсонофий, поглядев сперва на Теодосия, потом на игумена.
— Он идет в благословенный град Тырново, — с некоторой неохотой ответил отец Григорий.— А потом сюда вернется — надолго, навсегда, ежели господь пожелает.
— В Тырново? — быстро переспросил старец, вскакивая на ноги с несвойственной его возрасту живостью. — Отец игумен, господь меня во-время сюда послал. Мы хотим в Константинополь, к патриарху и императору, гонцов отправлять — спросить: не обратиться ли нам в Тырново за поддержкой? Ведь мы на самой границе, отец игумен, — ни на болгарской земле, ни на греческой. А я слыхал, что болгарский царь тоже к церквам и монастырям щедрый радетель. Так не поможет ли нам башню построить и монастырь стеной оградить? Как мыслишь, отец игумен? Не перст ли тут божий?
Отец Григорий помолчал, наклонив голову и наморщив лоб.
— Да, отец Варсонофий, — твердо, вдумчиво промол -вил он наконец. — Это можно.
Теодосий, стоявший уже у двери, сделал несколько шагов обратно. Взгляд его, устремленный на преподобного, был исполнен радости.
— Отец мой, — тихо промолвил он, — зачем ты стыдишься выразить вслух то, что таится в сердце твоем? Разве я чужой в этой святой обители, где нашел и дом свой и отца? Не тревожься. Я все понимаю. Сам вижу нужды здешних святых подвижников. Не уйду от царя с пустыми руками.
Отец Григорий поднял голову. Лицо его сияло.
— Будь благословен, дитя мое! Из уст моих взял ты эту просьбу, так меня тяготившую. Воистину великая беда для нас, ведущих молчальническое житие, терпеть утеснения и грабежи от безбожных хусаров. Поведай обо всем всемилостивому, благочестивому и правоверному мужу — царю Иоанну-Александру, и да поможет он нам, как рассудит за благо его царская воля. Иди, Теодосий, иди, дитя мое.
И он перекрестил Теодосия издали.
— Подойди ко мне, я тоже благословлю и обниму тебя, брат и дитя мое, — промолвил отец Варсонофий, растроганный.
Высокий старец обнял гостя и отечески поцеловал его в лоб.
Теодосий с порога поклонился им обоим. При этом он глядел не на отца Варсонофия, а только на Григория Си-нанта. Преподобный проводил его все тем же сияющим взглядом, в котором дрожали слезы благодарности и отцовского умиления.
4, БЛУДНЫЙ СЫИ
Теодосий приближался к родным местам перед самой троицей. Он похудел; лицо и руки у него почернели от солнца и обветрились, как у жнеца; новые мысли и новые огорчения волновали душу его: многое вышло не так, как он хотел, другое совсем не осуществилось.
На другое утро после разговора с отцом Григорием Теодосий нашел преподобного лежащим без сознания на низкой кровати, на которой тот обычно сидел; вокруг испуганно и растерянно хлопотали несколько молодых монахов. К вечеру игумен стал шевелить языком и веками, но изо рта его не вылетало ни звука, и по выражению глаз нельзя было предположить, что он узнает окружающих. Только на четвертый день Григорий Синаит пришел в себя. Первое, с чем он обратился r Теологию, как только узнал его, была просьба не плакать и сожаление о том, что бог оставил его, Григория, на земле; потом он ласково пожурил Теодосия за то, что тот еще не уехал в Тырново. И вот, по настоятельной просьбе самого преподобного, Теодосий в тот же день после полудня ^а-вил Парорию, полный страха о том, что уже не застанет преподобного в живых, но в то же время немного успокоенный беседой со старцем и видимым улучшением его здоровья.
В Эпикериневском монастыре, через который лежал его путь, монахи не утаили от него, что из Тырнова недавно прибыл гонец с печальной вестью: отец его, великий прахтор Петр, скоропостижно преставился, а дочь его Елена похищена каким-то хусаром; гонец прибавил, что похищенная боярышня на третий день после смерти отца вернулась живая и невредимая, в сопровождении какой-то монахини, и что она разослала по окрестным монастырям . людей с приказом разыскать брата и позвать его в Тырново.
Но И1 на этом тревоги Теодосия не кончились. Недалеко от Тырнова, когда с горной дороги была уже видна вздымающаяся на вершине Царевца и поблескивающая в раскаленном воздухе колокольня церкви Вознесения, его вдруг нагнал какой-то незнакомый монах с изрытым оспой лицом, толстый, потный и красный, верхом на осле. Он без лишних церемоний тотчас заговорил с Тео-досием.
Толстяка звали отец Герасим; он занимал должность эконома великой лавры Сорока мучеников. Насколько молчалив и скрытен был Теодосий, настолько же болтлив его новый спутник. Сообщив, что он ездил по делам своей обители — принимал мед и воск от крепостей и сел, — он стал жаловаться на крестьян: мальчишки науськивали на него собак, женщины грозились избить коромыслами. Да не отставали и бояре: одни потчевали его кислым заячьим листом среди лета, другие клали опать в помещении для батраков да псарей и отпускали ни с чем. Поняв по недомолвкам Теодосия, что тот — из престольного города, но долго там не был, отец Герасим совсем разговорился. Теодосий молча смотрел вперед, наблюдая, как за каждым поворотом, за каждым холмиком открывается то Орлов верх, то какой-нибудь угол
Святой горы, и у него перехватывало дыхание, и сердце билось бурно, тревожно. Как сквозь сон доходила до него речь словоохотливого монаха, который, все больше краснея и потея от жары и болтовни, без умолку передавал ему городские новости и сплетни. Теодосию пришлось опять выслушать рассказ о похищении Елены и смерти отца. Только одно явилось для него неожиданностью: оказывается, Елена дала какому-то боярину Драгшану из Одрина перстень и будто бы согласилась выйти за него.
— Сказать по правде, отец, — продолжал монах, вытирая потный лоб рукавом рясы, — плохие, плохие времена наступают! Звездочеты говорят — знамения на небе появились, звери хвостатые — не то к мору, не то к брани великой. Да и на земле не лучше. Ереси, ереси, каждый день новая, как грибы растут; бог их нам в наказание и предостережение посылает. Злоумные и богомерзкие богомилы опять на святую православную церковь походом пошли; а среди них теперь и такие появились, что голыми ходят, как праотец наш Адам. Так и называются: адамиты. А есть теодориты и жидовствующие. И каких еще только нету!
Не успел отец Герасим произнести эти слова, как позади раздался конский топот.
Монах, ждавший ответа Теодосия, быстро оглянулся и промолвил:
— Царское войско, конница. Куда ж это в такую жарищу?
Приставив руку козырьком ко лбу, он стал внимательно всматриваться в облако пыли и знойное марево.
— Пресвятая троица! — вдруг воскликнул он. — Не только конница, а и колесница едет. Уж не из царской ли семьи кто? Скорей с дороги, отец! Она узкая, всем не поместиться.
Он погнал осла в сторону и остановил его под грушевым деревом у дороги.
— Гляди, гляди, отец,—снова затараторил он, когда Теодосий присоединился к нему. — Лошади играют, будто рыбки. А копья-то так и сверкают, так и сверкают! А вот и колесница и в ней — не то царица сама, не то царские дочки. А! — изумленно воскликнул отец Герасим, выпучив глаза.
Скоро головная часть отряда поровнялась с монахами, которые находились теперь над дорогой и, скрытые кустарником и ветвями дерева, все прекрасно видели, сами не заметные ни для кого. Теодосий стал невольным зрителем целой процессии. Впереди ехали десять всадников в кожаных доспехах, с длинными копьями, на которых развевались узкие красные флаги. Их смуглые лица и острые черные усы говорили о том, что это половцы. Покрытые пылью, они, однако, имели веселый, довольный вид. Так как ветер гнал пыль вслед процессии, колесница ехала прямо за ними. Дорога шла в горы, и две упряжки лошадей цугом ступали медленно, понукаемые и подхлестываемые идущими рядом погонщиками. Пурпурное покрывало, украшенное большими шитыми золотом львами, простиралось волнующимся шатром над всей колесницей, узкой и высокой, с решетками черного дерева по бокам. Только в двух местах вместо покрывала висела густая бахрома: спереди, где в почтительной позе стоял, одетый тоже в пурпур, тучный колесничий, и посредине, где решетки не было, а болталась похожая на стремя золоченая лесенка.
