И монахиня поклонилась девушке в ноги.

— Ты стала желать ей смерти, Евфросина! — в ужасе воскликнула Елена.

— Да, да, я стала желать смерти боярыне Десимире. Смерти твоей матери, Елена, — простонала она, и плечи ее затряслись от рыданий. — Умом желала ей смерти, а сердцем молила бога о ее выздоровлении, о том, чтоб она встала с постели и выгнала меня вон из башни, нечестивую. Коли помнишь, с того времени пошло: плакала я, вздыхала, да все, все — и мысли и дела — от матери твоей таила, пока ребеночек не родился... Его скоро бог прибрал. Но тогда все наружу вышло: и мать твоя узнала и Момчил... Видела я, своими глазами видела, как он в башню пришел и на отца твоего кинулся. А через двое суток, слышу — бьют брата моего под крыльцом. Стала я плакать и молиться. Скажи я хоть слово матери твоей, что, мол, брат он мне, его не стали бы наказывать, отпустили бы. Да ничего я не сказала. Брата ли мало любила, боярина ли слишком сильно — сама не знаю! После того брат мой на третий день утром скрылся и хусаром стал, вместе с ^Сыбо да сыном его Стефаном, за которого меня выдать хотели. Скоро слух прошел: убили Стефана боярские люди. А о Момчиле и Сыбо ничего не было слышно. .. Теперь ты все знаешь, Елена, все я тебе сказала, — даже чего брату не говорила. Как на исповеди.

Тут опять послышался громкий и частый благовест, будто откуда-то сверху просыпалась целая связка серебряных колокольчиков.

Монахиня поглядела в узкое окошко.

— Светает, — промолвила она усталым голосом. — Пора к заутрене.

Потом набожно прибавила:

— Святая Ирина, помоги и спаси!

И опять повернулась к девушке.

— Ты меня простишь, боярышня Елена? Больше мне нечего сказать. Только еще одно: когда мать твоя померла — господь послал ей легкую смерть, — я в монастырь ушла грехи свои замаливать. Что ты так глядишь на меня? Или сказать что собираешься? Назови меня как хочешь, не бойся! Да, да! Но как ты устала! И накидки у тебя нету! Постой! На вот, надень этот плащ!

И монахиня заставила Елену надеть поверх пестро расшитого сарафана темнокоричневую верхнюю одежду.

В тот момент, когда она наклонилась, чтобы поправить складки, боярышня уронила ей голову на плечо. Обхватив девушку за талию, монахиня обняла ее как больного ребенка. Так они обе медленно пошли к двери, не говоря ни слова. Дойдя до порога, боярышня подняла голову.

— Сестра Евфросина,— тихо промолвила она,— я хочу пожертвовать покров, который вышила мама, твоей заступнице, святой Ирине. Мама на небесах порадуется. В этом монастыре я тебя встретила, тут узнала тебя, свою посестриму.

— Посестриму! —радостно воскликнула Евфросина.— Ты назвала меня посестримой, Елена? Мне — такая честь?

Она отерлй две слезы, смочившие ей ресницы. Потом подошла к постели, взяла покров.

— Бери, — сказала она. — Он твой. 5I его как икону

берегла; пусть будет, как ты решишь. Храни тебя святая Ирина! .

Они вышли из кельи с покровом в руках как раз й тот момент, когда в третий раз раздался громкий, призывный трезвон колоколов. Вместе с этим звоном их встретил гомон проснувшихся богомольцев, по случаю праздника вставших спозаранку и спешивших со всех сторон к старой часовенке, стоявшей посреди двора, под сенью темнозеленой сосны. Евфросина и Елена еще не дошли до лестницы, ведущей вниз, как навстречу им показалась группа монашек, предводимая монахиней постарше, с серебряным крестом на груди и длинным посохом в руке. Ее вела под руку молоденькая, конфузливая белолицая послушница.

— Мать Аглая, игуменья, — шепнула Евфросина Елене, останавливая ее за руку.

Они прижались к стене, уступая дорогу, а когда старая монахиня приблизилась, обе упали на колени и отвесили ей поклон. ,

— Встань, Ксения, и ты, боярышня! — промолвила игуменья, приветливо протягивая им свою пухлую белую руку для поцелуя.

Вблизи она производила впечатление не такой уж старой и дряхлой. Большие живые глаза ее глядели хитро, испытующе, а полное лицо казалось еще больше благодаря двойному подбородку, нависшему над серебряным крестом. Правый глаз ее был прикрыт бородавкой с длинными седыми волосами.

— Боярышня в гостях у тебя? — спросила игуменья Евфросину. — Добро пожаловать, сохрани ее святая Ирина! Откуда и чья?

Евфросина шепнула ей на ухо несколько слов.

Глаза игуменьи вдруг потемнели.

— Дочь великого прахтора Петра из Тырнова, говоришь? Господи боже мой, святая Ирина! Уж и не знаю, \<ак принять-то тебя, вельможеству родителя твоего достойно, какие горницы тебе отвести. А то вон нынче где ночевать пришлось, бедненькой!

И она сердито поглядела на Ксению, стоявшую по-прежнему на коленях, наклонив голову.

— Встань, встань, боярышня! Будь как дома! — прибавила игуменья самым ласковым голосом и погладила Елену по голове.

Взгляд ее несколько раз остановился на златотканном покрове, который держала в руках боярышня, и она хотела еще что-то сказать, но в это время на лестнице внизу появилась толстая маленькая монахиня, красная, испуганная. Она еще издали махала руками и что-то кричала. На поясе у нее звенела большая связка ключей. За нею шел старый батрак.

Монахиня, тяжело дыша, поднялась на последнюю ступеньку и от усталости и волнения повалилась на землю.

— Хусары, хусары, матушка! — закричала она, еле переводя дух и ломая руки.

Потом принялась бессмысленно повторять:

— Мать пресвятая богородица! Святая Ирина!- Пресвятая богородица! Святая Ирина!

Услыхав эту новость, Евфросина поспешно поднялась на ноги и дрожащей рукой обняла Елену. Она страшно побледнела.

— Какие хусары? — воскликнула игуменья.

— Известно какие, матушк^ Разбойники и тати безбожные, — запричитала испуганная монашка. — Как те, что прошлый год обитель святого Пантелеймона в Черно-мене ограбили.

И она опять принялась ломать руки.

— День-то, день-то какой! Всей обители и святой покровительницы нашей посрамление!

— Ты не в себе, Серафима, — строго, сердито сказала игуменья. — Или тебя злые духи смущают. А ты что скажешь, Григорий? Ты — привратник у главных ворот и конюший монастырский. Тебе лучше известно, — обратилась она к старому батраку, который стоял, опустив глаза в землю.

— Правильно сказала сестра ключница, — неторопливо ответил он. — Хусары — и много их. Коли мы их добром не пустим, грозятся монастырь сжечь, а откроем ворота, — никакого, мол, зла нам не сделают.

— Ты тоже от страха, видно, голову потерял, — опять сердито закричала игуменья, поглядывая налево, откуда доносились топот и крики; лицо ее пошло черносиними пятнами. — Пустить их, так они дарохранительницу утащат, серебряные ризы с икон обдерут! Я еще с ума не сошла! Ворота на засов! Посмотрим, как они через стену перелезать будут. Да и бояре с отроками своими...

- — Вот они, матушка! — закричала вдруг сестра Серафима. Поспешно перекрестившись, она кинулась к игуменье и схватила полу ее одежды. - . -

В самом деле, раздался страшный треск, словно где-то обвалилась стена, и на наружном дворе послышался топот множества копыт, стук оружия. Игуменья громко вскрикнула и, закрыв лицо руками, забыв свой посох, побежала к себе в келью. Остальные монахини последовали за ней; позади всех бежала сестра Серафима, звеня тяжелыми ключами.

На галерее остались только Елена с Евфросиной. Они подошли, обнявшись, к перилам и поглядели во двор.

— Момчил! — шепнули они обе одновременно.

Действительно, в распахнутых настежь внутренних воротах показался Момчил верхом на усталом, взмыленном коне, а за ним хусары — кто на коне, кто пешком, ведя коня в поводу. Рядом с воеводой ехал Райка в своей чабанской бурке и о чем-то горячо толковал ему. Вместе с хусарами в ворота входили богомольцы-крестьяне, проведшие ночь у костров. Все громко разговаривали, что-то кричали, но ничего нельзя было разобрать. Весь двор, вплоть до самой часовни, быстро опустел. На галереях раздались торопливые шаги, громко захлопали двери келий. Нигде не было видно ни бояр, ни монахинь. Райко показал рукой на ту галерею, где стояли Елена и Евфро-сина. Момчил дернул повод коня, и усталое животное, повернув в сторону и громко цокая по плитам двора, так что из-под кованых копыт посыпались искры, приблизилось к самым перилам. Момчил поднял голову; лицо у него было темное, усталое.