Лицо ее омрачилось, и брови сблизились, как это было на постоялом дворе, когда Сыбо протянул ей золотой перстень.
— Не плачь и не целуй мне руки, сестра Евфросина,— тихо, задумчиво продолжала она, и морщина на лбу ее не исчезла, а красиво изогнутые брови слились, как две грозовые тучи. — Я согрешила, притворившись спящей, но иначе ничего не узнала бы, хоть в уме у меня все время вертелось кое-что из того, что говорил медвежатник. Нет, не только с тех пор... — поправилась она, устремив взгляд куда-то в пространство.
Елена помолчала, словно стараясь вспомнить что-то давнишнее, почти забытое.
— Мне кажется, я и тебя когда-то видела и твоего брата хусара, — тихо промолвила она. — Наверно, когда была совсем маленькая. Вот сейчас услыхала, как ты вздыхаешь, и показалось мне, будто я уже слыхала этот вздох и плач.
Монахиня подняла лицо, бескровное, заплаканное. Губы ее кривились в горькой, страдальческой улыбке.
— Елена, боярышня Елена, — воилем вырвалось у нее. — Ты запомнила меня плачущей и опять видишь в слезах! Горькая моя участь...
И она устремила взгляд прищуренных глаз на озаренные лампадкой иконы.
— Не мучай меня, — прошептала она, сжав руки и умоляюще глядя на Елену.
Елена села на постели и прислонилась к стене под иконостасом. Она долго молчала, глядя на монахиню широко раскрытыми глазами, не мигая.
— Сестра Евфросина, — проговорила она наконец. — Неужели ты думаешь, что я сама не мучаюсь и не лишилась покоя на всю жизнь? Неужто мне приятно слышать, что отец обидел тебя, — чем, сама не знаю, но, кажется, догадываюсь. И разве ты забываешь, что я здесь — не по своей воле, а пленница твоего брата, которую он захватил насильно?
Она покраснела и закрыла глаза рукой.
— Отец, отец,— запричитала она,— что с тобой будет, когда ты узнаешь, что дочь твоя — в руках твоего врага!
Опомнившись, она испуганно поглядела вокруг.
— Где, где он?
— Кто? — ласково спросила монахиня, гладя ее по руке.
— Момчил. Когда приедет хусар Момчил? Тот, что на Комниновом лугу возле Одрина представился мне как боярин, и я дала ему перстень, потому что он меня переплясал. Да не только перстень, а, кажется...
Она поглядела на монахиню с горькой улыбкой. Потом, наклонив голову, прошептала:
— Я ненавижу Момчила, ненавижу, но другой его образ все время передо мной, не уходит из глаз.
И она опять покраснела.
— Ты перстень ему дала, говоришь? — спросила монахиня, глядя на нее с удивлением.
— Да. Золотой перстень с синим камнем. Он у медвежьего поводыря остался.
— Золотой, с синим камнем? —вздрогнув, повторила монахиня. — Откуда он у тебя? — промолвила она еле слышно.
— Отец подарил. Несколько лет тому назад, на Кой-стантина и Елену, в день моего ангела. Что ты так смотришь на меня, сестра Евфросина? Что с тобой?
У монахини потемнело лицо; она смотрела перед собой невидящим взглядом.
— Этот перстень... этот перстень, боярышня Елена...— медленно, с трудом произнесла она, — твой отец когда-то надел мне на палец. С него все и началось.
Она перекрестилась.
— Видно, господь еще не отпустил мне греха моего.
— ‘А его греха? Отцовского? — спросила боярышня.
— Прости ему господь! А я все простила, — тихо ответила монахиня. — Только мои прегрешения не прощенные останутся. Мой грех тяжкий, боярышня: ведь я все видела и все знала, да только душа моя тщетой и гордостью обуяна была. И мать твою...
— Мою мать? — воскликнула Елена.
— Мать я твою обманула, боярышня, — смиренно призналась монахиня, взяв обе руки Елены и прижав их к своей груди. — Все, все сейчас тебе расскажу, как было, ничего не скрою... Только ты не клейми меня, боярышня-сестрица ... Дай, я рученьки твои поцелую. Матери твоей не могу ручек поцеловать, прощения у нее попросить, так хоть твои поглажу, слезами омочу... Не отнимай, милая!
— Что ты моей матери сделала? За что должна у нее прощения просить? — спросила Елена, не сводя глаз с монахини.
Сестра Момчила ответила не сразу: она словно собиралась с силами, чтобы начать свое повествование. Голова ее поникла, глаза утонули в тени надвинутого плата.
— Ты помнишь свою мать, боярышня? — слабым голосом спросила она наконец.
Елена поглядела на нее с удивлением.
— Словно видела во сне, — ответила она. — Держит меня на коленях и гладит. А у самой в глазах — слезы. Как будто она, хотя лица не помню. Только это вот и осталось в памяти: целует меня и плачет.
— Плачет, — как эхо повторила монахиня. — Ей было о чем плакать. Хорошая была женщина, ласковая, добрая. А я еще веселой, смеющейся ее видела. Бывало, запоют соловьи в лесу, она, сидя на боярском крыльце в Цепине, им откликается, и давай — кто кого перепоет,
— В Цепине? — тихо повторила Елена. — Мне отец говорил о нем. Там — крепость. И могила мамина.
— Да. Твою мать там похоронили, как она хотела. В западной части, у крепостной стены. Сколько раз я на этой могиле бывала, сколько на ней горьких слез пролила. А теперь слушай: я тебе свое сердце открою. Выслушай и помолись за меня.
И она слабым голосом начала свой рассказ, стараясь ничего не забыть.
— Одному богу ведомо, как это вышло, что моя жизнь так запуталась. Отец ли твой — дурной человек, я ли суетно себя вела, либо Момчил больно буен да строптив? Только мать твоя праведница, ни в чем не повинна, — нет на ней вины никакой... А она-то и связала нас вместе. Не позови она меня тогда в крепость, ничего бы плохого не случилось. Но как же мне было не послушаться! Ведь твоя мать была дочерью севаста Драгомира, кефалии '■ Цепинской области. Она — наша боярыня была и госпожа, а мы — отроки ее и насельники 2
. — Зачем моя мать позвала тебя в крепость? — спросила Елена, видя, что монахиня задумалась и замолчала.
— Сама не знаю, Елена. По доброте, или, может, затосковала, все одна да одна сидючи.
— А отец где был? — шепотом робко спросила девушка, покраснев.
— Он... — начала монахиня и запнулась. — Боярин,— глухо промолвила она после небольшого молчания, — в горах время проводил, на всякую дичину с псарями да сокольничими охотился. А когда вниз спускался, так со всеми своими гончими и целой стаей соколов по селам гоняться начинал, — только не за кабанами и перепелками, а за отроками-крестьянами. ..
Она вдруг запнулась, потом быстро заговорила:
— Елена, Елена! Как же я буду рассказывать тебе о боярине Петре, как корить его, когда он — твой отец, родитель твой и был к тебе добрей доброго? Он у тебя один остался, и кто знает, что у него теперь на душе! Если б он увидел тебя со мной, может проклял бы теби, чтоб тебе замуж не выйти, дитятку родному не порадоваться! Но пускай проклятия его на мою голову падут!
1 Кефалия - правитель (греч.)
2 Н а с е ль н ик и — то есть парики, крепостные,
Что ты плохого сделала, сестрица, птичка моя, в чем провинилась? Сидишь у иконостаса, как мамочка сидела, и душа твоя трепещет, будто огонь на ветру... Ну вылитая мать, как я ее в первый раз увидала. В горнице у нее, возле иконостаса. Так же вот, мак ты, заплаканными глазами кротко, ласково на меня глядела.
Евфросина опять остановилась. Быстро встала с места. Подошла к печке, отворила большой пестро расписанный дубовый шкаф с изогнутыми в виде павлиньих перьев железными скобами. Порывшись в нем, достала какую-то длинную пеструю ткань, по форме напоминающую боярский плащ. Плотно затворив шкаф, вернулась к Елене.
— Погляди, боярышня! — промолвила она с сияющими тихой радостью глазами. — Вот что в тот день пальцы твоей матери вышивали: покров на раку с мощами святого Иоанна Рильского, которая теперь в Тыр-нове на Трапезице 1 Аксамитовый, золотой канителью шит. Грех мне, что я его святому не отдала, да это все, что у меня от нее осталось. А теперь он твой, все твои права на него. Бери!
Вишнево-красный покров лег большими упругими волнами на колени обеим женщинам, словно пелена, готовая принять младенца из знатного рода. Поблекшая канитель чуть мерцала при свете лампадки. Несколько жемчужинок, словно крупные слезы, побежали по материи и скатились на пол. Елена, уткнувшись лицом в покров, беззвучно зарыдала.
