— Хорошо, — ответил Момчил, поднимая голову. — Будь спокоен. Когда понадобятся, приду и возьму. Клянусь!

Лицо умирающего посветлело.

— А вот и товарищи идут, — тихо промолвил oi:t, поглядев в ту сторону, откуда послышались шаги.

Грудь его вздымалась все тяжелей и мучительней.

— Носилки готовы, воевода, — сказал Войхна. — Твердко и Пройчо уже несут.

— Мне носилок не надо, Войхна, мне могилу нужно,— еле слышно прошептал Сыбо. — Встаньте передо мной; я хочу на вас посмотреть и проститься с вами.

Хусары, сняв шапки, окружили товарища.

— Ничего у тебя нету, Сыбо, — стал успокаивать его косматый Халахойда. — Пройдет, как с гуся вода.

— Лучше собирайся-ка в Чуй-Петлево, чем о могиле толковать, — подхватил порывистый Нистор, сам не веря в то, что говорит.

— Как... Едрей?.. — через силу прошептал Сыбо.

Хусары опустили головы.

— Помер, — мрачно ответил Войхна. — Не приведи бог никому помереть такой смертью. Отравлена была проклятая татарская стрела!

— Умер песельник, очередь за медвежатником, — чуть слышно произнес Сыбо.

Вдруг он сам приподнялся на своем ложе. Медленно поднял глаза к небу. Тихо сказал:

— Ни звездочки!

Потом, вслушавшись, прибавил:

— Только лес шумит. Прощайте, товарищи... и ты ...

Он не договорил. Глаза его страшно расширились.

Продолжительная судорога потрясла тело, и голова, словно свинцовый шар, упала на ложе.

Долго стояли разбойники, безмолвные, опустив голову и сдвинув брови, глядя на умершего так, словно каждый из них видел в нем самого себя: кому вот так же стрела грудь пронзит, кому топором голову снесут, — и помрешь, как Сыбо, под беззвездным небом, в покрытом молодой листвой лесу. .. И лес шумел тихо, неумолчно, всей своей глубиной, не то песню пел, не то на что-то жаловался, и в этой песне, этой жалобе не было ничего общего с печалями и радостями людей, блуждающих в его дебрях, а было только то, что ветер носил по просторам земли, когда на ней еще ничего не было: ни полевых трав и бурьяна, ни столетнего дуба и ветвистого бука, ни кабана, ни человека. Небо опустилось низко над лесом и, словно устав стоять в вышине и глядеть издали, оперлось на торчащие подобно растопыренным рукам деревья. Белесоватый свет ютился на поляне, и отблеск угасающего костра вырывал из мрака то остекленевший глаз повешенного, то сжавшийся, скорченный труп татарина.

Первым нарушил молчание старый Войхна:

— Хороший товарищ был Сыбо и храбрый хусар, да!

— Хороший и храбрый...— повторили, как эхо, остальные.

— Пора и нам отсюда. Как бы не налетела новая погоня, — продолжал Войхна и поглядел на склоненного безмолвного Момчила. — А где мы зароем Сыбо, воевода?

Момчил поднял голову. Лицо его стало как будто меньше. Взглянув на урочище и ясень, он немного помолчал, потом отрубил:

— Здесь!

И указал на подножие дуба.

— Где умер, там и заройте!

— Хорошо, — ответил Нистор. — И Едрея рядом положим. Пускай вместе будут.

— Делайте, что нужно, — промолвил Момчил.

Он отошел в сторону, сел на обгорелый пень и замолчал. И, пока хусары копали мечами и топорами под дубом, сидел, подперев голову рукой, погруженный в глубокую задумчивость...

Момчилу было жаль Сыбо. Внушала жалость не только его смерть, но и его жизнь. Жил старый бобыль, никем не обласканный; смерть пришла — и глаз, как говорится, закрыть некому. И вместе с ним, с побратимом, словно умерло и его, Момчила, прошлое, умерли все его прежние спутники, пропала, исчезла и Евфросина, сестра, и что-то оторвалось от сердца и осталось с мертвым, будет похоронено вместе с ним. Момчилу редко случалось задумываться о прошедших годах, но когда им овладевали черные мысли, когда и в его душе, словно на нетронутой целине, всходил посев беспричинной печали, у него возникало желание вытащить былое на свет, чтобы лучше понять самого себя, почувствовать себя таким же, как все люди: человеком, обреченным испытывать человеческие радости и печали. А теперь, вместе с Сыбо, казалось ему, с гумна его улетает все — и мякина и зерно, и остается один только ветер — злой колдун, гоняющий

Перекати-поле в пустых полях, собирающий туманы над горами, подымающий пыль с четырех концов света. Умер беглый отрок Сыбо, и вместе с ним умер отрок в нем самом — тот самый отрок, который несколько лет тому назад замахнулся топором на своего боярина и убежал в лес, чтобы скрываться, как дикий зверь, среди ветвей да подстерегать на дорогах богатых купцов, царских лю-дей и гордых злых бояр. Ему стало ясно, что так длиться не может. Но что делать дальше? Куда и с кем идти?

Его родиной были Родопы, с их темными шумящими лесами. Хорошо там жить, красно и умереть!. . Однажды стоял он на высоком гребне, смотрел на уходящий прямо из-под ног горный склон, сплошь, куда только ни достигал глаз, покрытый лесом. И словно заколосившаяся нива, вершины деревьев ходили волнами, легко покачиваясь взад и вперед, и ветер играл их листвой, как рябью зеленого моря. Высоко над головой парил орел. Момчил глядел то на орла, то на горный склон. Птица плыла высоковысоко в поднебесье, порой теряясь в ярком сиянии солнца или кружась маленькой мушкой вокруг огня. Но потом она медленными кругами стала спускаться вниз, и чем ниже спускалась, тем шире становились круги, словно она желала достичь горизонта и посмотреть, что там, за ним. Устав от вышины, она скользила понизу, над зеленым морем леса, или долго висела неподвижно над какой-нибудь лощиной, наклонив голову и вонзив взгляд во что-то происходящее внизу.

«Что он увидит в Меропе?» — подумал Момчил, узнав место, над которым пролетал орел; ему показалось, что он сам обратился в птицу и смотрит вниз, как она.

«Вон Смолены, вон Подвис, а вон Арда. Какие там живут удалые парни — высокие да стройные, будто молодые сосны! Меропа позади, а вон Астра, Мыняк, а там — ближе к Одрину — семибашенный Ефрем, — каждая башня — целая крепость, — а вокруг, будто цыплята вокруг наседки, села, села, где живут чабаны, свинопасы. .. »

Он долго следил за птицей, пока она не ушла куда-то далеко на юг, в сторону приморья, а потом про неслась у него над головой и скрылась в противоположном направлении, за лесистыми холмами Цепина, Баткуна и Перушицы.

«А не пересечь ли и мне, как орел, эти края крест-накрест, от Порея и Перитора в приморье до Пловдивской хоры ¹ и от Марицы до Месты, от реки до реки?».

Так сказал он когда-то своему побратиму Сыбо, и вот теперь Сыбо напомнил ему: « ...не царем в Тырнове, не базилевсом в Царьграде, а в Родопах, где в первый раз свет солнца увидел ... царство без царя, без бояр, без отроков, где было бы вольно и свободно человеческой душе».

Вот куда надо идти!

«Эх, побратим, кабы это сбылось!» — вздохнув об умершем, со стесненным сердцем подумал Момчил.

«Зачем понадобилось мне похищать Елену, зачем? — снова встал в душе его вопрос, на который он словно не знал, как ответить себе. — Люблю ли я ее? Ненавижу ли из-за отца? Как это мне пришло тогда в голову на Комниновом лугу переодеться боярином и переплясать ее?»

В памяти его всплыли слова Сыбо: « ...полюби ее, не мучь!» «А что, если б Елена полюбила меня?» — спросил он сам себя. И где-то в самой глубине сердца, словно змея в кустах, шевельнулась злая мысль: «Пусть полюбит меня боярышня, пусть помучается! Хусара и отцовского врага! Пусть и старый прахтор узнает, как болит душа за родного человека!»

Злая мысль заворочалась сильней, подняла змеиную голову, приготовилась кого-то укусить: «Не только за Евфросину, и за тебя, Сыбо, и за тебя отомщу!»

И оттого ли, что он испытал новый прилив жалости к побратиму, оттого ли, что жгучее воспоминание о пережитых обидах вытеснило из его памяти иные, отрадные воспоминания, Момчил вдруг опять увидел перед собой отталкивающую картину, тайно отравлявшую его сознание: он привязан к столбам, подпирающим боярское крыльцо;обнаженная спина его исполосована; а отец Елены, перегнувшись через перила крыльца, попивая вино из большого серебряного кувшина, время от времени покрикивает: .