— Проснись, Сыбо! — смеясь, крикнул ему Райко в самое ухо. — Тут нет никакой крепости и никто не окружал Момчила. Вон он сидит в углу и разговаривает с боярином. Тебе сон приснился, что ли?

Сыбо, окончательно придя в себя, слегка кивнул в ответ:

— Сон, сон, видно!

Он встал и сделал вразвалку несколько шагов no направлению к воеводе, но посреди комнаты остановился.

— Я за тебя испугался, побратим Момчил, — проговорил он глухим, хриплым голосом. — Как будто сон, а сердце так и запрыгало. С чего бы такой приснился? Может, вещий? Будто тебя со всех сторон враги окружили, копья над тобой черной тучей нависли, а этот Райко сидит себе на высокой башне, глядит на тебя и смеется. Смеется, а у самого слезы из глаз так и текут. И кричит: «Конец, конец Момчилу». Я стараюсь к тебе пробиться и Райка рукою маню, чтоб он тоже к тебе спустился. А он смеется и плачет да рукой вниз показывает. Фу! Прости, господи, мои прегрешения! Сила сатанаилова! Не дай бог во сне увидеть, как побратим погибает, а ты помочь ему не можешь. Спасибо, Райко разбудил. А то прямо сердце бы разорвалось.

И он быстро перекрестился разок.

Момчил засмеялся.

— Когда ко мне смерть придет, ни ты, ни Райко мне не поможете. Но я рассчитываю еще пожить. А вот ты какой-то другой стал: в сны веришь, словно старуха, о прегрешениях толкуешь, крестишься.

Сыбо покачал головой с печальным и тревожным выражением.

— Да, да, Момчилко. Верно это. Другим я стал. Да и как не стать? Сколько лет на белом свете живу, — грехов вдоволь накопилось.

— Каких грехов? — сердито спросил Момчил.

Сыбо почесал затылок,. кинув смущенный взгляд на боярина.

— Да вот таким, как его милость, разве мало мы пакостили? Мало их на тот свет отправили? Перечислить.' всех, выйдет целое поминанье. А сколько купцов да царских людей от нас пострадало, и вовсе не упомню. Ведь это все npex, дело сатанаилово. Кого жизни не лишили, у того добро отняли. А сребролюбие — тоже грех тяжкий. Отец Григорий из Парорийской обители сказал мне: «Сребролюбие, сынок, — это червь, огонь и ... татарин!» Да еще как-то, только я позабыл...

— И татарин! А кто это такой — отец Григорий? — громко осведомился Момчил.

Сыбо немного помолчал, стоя все так же посреди горницы, наклонив голову и слегка покачиваясь на ногах.

— Послушай, Момчилко, — снова начал он. — Уж коли на то пошло, расскажу тебе обо всем, что я делал, пока мы с тобой не виделись. Ходил я с братьями — с Батулой, Халахойдой, Стратимиром и другими хуса-рами. Только Райка мы редко видели. Хусары как ху-сары, хоть и не совсем такие, надо правду сказать, — я врать не люблю. Перебрались мы на ту сторону Ма-рицы, и знаешь, Момчил, чем больше всего занимались? Монастыри и скиты грабили, монахам на живот угли клали, чтоб они, где добро их зарыто, нам указывали. Люди праведные молитвами да жизнью непорочной грехи свои искупают, а мы им: «Деньги, деньги давай!» Хорошо, коли есть у них: они скажут, мы откопаем и — прощай! А есть и такие, у которых ничего нет, на икону молятся с кровавыми слезами, руки нам целуют, как братьям, христианам: «Нету у нас, братец! Нету, сынок!»... а угли-то шипят да шипят!

— Скверно делали, — нахмурившись промолвил воевода.

— Знаю, знаю, Момчил! — ответил Сыбо' с тяжелым вздохом. — В геенне огненной место мне — обязательно там буду...

— Перестань, — перебил Момчил, еще сильнее нахмурившись. — Не люблю, когда насчет того света болтают. Помрем, тогда и увидим.

— Так-то так, Момчилко, а все-таки боязно. И чем больше зла я творил, тем больше мысли о преисподней, об адских муках мне в голову лезли. Раз, — помню, года полтора тому назад дело было, — только листья в лесу распустились, напали мы на скит там один, в приморье. Товарищи по кельям пошли, братию мучить и грабить, а я — в церковь. Знал я, что постарше монахи деньги

•

под престолом прячут, на котором распятие стоит. Думают, верно: войдет грабитель, не станет к святому престолу прикасаться. Да таких, как я, ничем не испугаешь! Вхожу, а перед алтарем в подсвечниках восковые свечи горят. Взял я их, сложил в один пук, чтоб свету больше было, и к царским вратам подошел. Поднимаю свечи, гляжу... Окаменел я: на стене-то Христос как живой сидит, а у ног его — река огненная, без начала и конца, будто весь свет обтекает. Над рекою — мост, тонкий да длинный, как волос; по мосту души умерших идут;ко-торые праведные — переходят благополучно, и Христос им объятия свои простирает; а грешные в огненную реку падают. Да с берега еще красные черти их вилами колют, чтоб не вылезли. Стоял я, стоял, пот холодный на лбу у меня выступил. И говорю себе: «Вот и твоя душа, Сыбо, в огненной реке, как рыба в масле, жариться будет». Вдруг свечи как затрещат, словно на них дунул кто, и остался я в потемках. Как я дверь нашел и на солнышко выбрался, сам не знаю. И про деньги забыл! С тех самых пор покою мне нет: все тянет рассказать кому-нибудь — матери либо сестре, — чтоб малость полегче стало. Да нет у меня ни матери, ни сестры; так вот тебе рассказываю, побратим, и тебе, Райко, чтоб вы меня простили.

И он провел рукой по своему единственному глазу.

— А потом что делал? — с любопытством осведомился Райко. — Перестал монастыри грабить?

— Кабы перестал! — со вздохом ответил Сыбо. — Нет, братец, нет. Внутри мука, а сам за старое. Только в церкви больше входить не стал. От мученья даже пить начал больше. А в это время повстречался нам злой старик — Амирали звать — монах греческий. И давай нас в монастырь отца Григория, в Парорийскую обитель, посылать: «Я, говорит, вам и денег дам, да вы и сами у иноков, сколько можно, награбите, а особенно у старика у этого, Григория». Не любит он отца Григория, как чуму. Говорят, было время, вместе жили они на той самой горе, где Райко нас встретил, а потом из-за чего-то не поладили, и Григорий устроил отдельно свой монастырь в Парории. Стали мы в Парорию наведываться: найдем монаха в келье и давай его мучить, деньги вымогать; а коли монахи в лес убегут, мы плотину рыбного затона разрушим. Но старого Григория нигде найти не могли.

б Стоян Загорчвнол bl

Монахи ли прятали его, сам ли он в лес уходил, не знаю! А злому Амирали мы каждый раз говорили, будто мучили старика и деньги у него отняли. Он, слыша это, весь дрожал от злобы: такую вражду таил этот злой монах в черной душе своей! И в самом деле деньги нам давал и отпущение грехов сулил. Вот и позавчера послал нас с Лукой, послушником своим. Что я там творил и как против ближних своих согрешил, — вспомнить стыдно. Вдруг мелькнул у входа в пещеру одну человек. «Ага! Видно, вот где монахи старца Григория скрывают, думаю. Пойду хоть взгляну на него, чтоб старого Амирали больше не обманывать!» Кое-как, по тропинкам да по скалам, добрался до пещеры. Только вошел, слышу, кто-то сбоку говорит мне. Он самый, старец! Щупленький такой, низенький, бородка острая, глаза черные — горят, будто угли впотьмах! Ах, побратим Мом-чил! И ты, Райко! Много я народу видал, не одного и не двух на тот свет отправил. А этот как поглядел на меня да как заговорил, опустились у меня руки, подкосились ноги: и бух перед ним на колени! Будто был он и прежде оо мной или тенью моей завладел... Только жизнь мою по порядку — с начала и до конца — всю как есть мне рассказал. Муку мою с сердца снял, на ладонь к себе положил. «Хороший, мол, ты крестьянин был, храбрый воин и сокольник. А сына загубил... Ну, душа и затосковала твоя...» Все досконально... «Покайся и молись», говорит. Всего не перескажу, голова старая — не упомнит. Да и он то по-нашенски, а то по-гречески толкует. Ну, вышло так, что я, ничего не взявши, от него ушел. Поцеловал он меня в лоб и молвил на прощанье: «Приходи к нам, брат Сав-ватий!» Это он такое имя мне дал и крест подарил мне.

Окончив свой рассказ, Сыбо побрел мимо Райка к кровати и сел на нее, согнувшись пополам. Наступило продолжительное молчание. Его нарушил Момчил.

— Ты на самом деле собираешься в монастырь, Сыбо? — спросил он, пристально глядя на побратима.— Ишь что задумал!