— Знаете, господин полковник, ведь мы были «друзьями» с ним, — рассказывал Юкава, перетряхивая скудное имущество Тарова. — Я как-то «по-дружески» предупреждал его: тех, кто отказывается честно сотрудничать с нами или изменяет нам, мы отправляем в лагерь Хогоин...

— Заканчивайте быстрее, — поторопил полковник Хирохару. Он, видимо, не был настроен выслушивать подхалимскую болтовню Юкавы.

Тарова поместили в одиночную камеру. Несколько дней на допрос не вызывали. «Юкава лихорадочно собирает и изучает доказательства, — думал Ермак Дионисович. — Наверное, интенсивно допрашивает Халзанова... А может, зря я — на Халзанова?» Мысль о предательстве Платона казалась противоестественной: были так близки, ничего плохого ему не сделал. «Может, сам оступился где?»

Таров пытался глазами профессионального разведчика со стороны взглянуть на свое поведение, анализировал поступки — не было ли в них излишней настороженности, которая всегда вызывает подозрение. Ничего такого не находил. «Что может сообщить Халзанов? Как опровергнуть его показания?»

Таров день за днем перебирал в памяти время, когда Халзанов жил у него, а также их последующие встречи.

Ранней весной тридцать восьмого года Платон приехал из Москвы. Хорошо запомнился тот день. Они сидели за столом, пили чай. Халзанов говорил, что очень привязан к Ермаку Дионисовичу. По его словам, даже внешностью Таров напоминал ему отца: такой же крупный, сутулый и костистый, на лице редкие расплывшиеся оспины.

Потом Таров стоял у открытой форточки, через которую врывался отдаленный городской шум, паровозные гудки, рассказывал Платону о жизни города.

— Поясница замучила, — неожиданно для себя пожаловался он. — Все собирался куда-нибудь на источники, да не удалось. Много на нашей земле целебных мест. Легенды сложены о них. Хотите послушать одну, вместо сказки на ночь?

— С большим удовольствием, — поспешно ответил Халзанов, будто боялся, что Таров передумает и не станет рассказывать.

— Тогда слушайте. В далекие давние времена дочь родоначальника хоринских одиннадцати родов и агинских восьми родов Бальжин-хатан была выдана замуж за маньчжурского князя Дай-Хун Тайджи... — Таров говорил негромко, напевно, подражая сказителям-улигершинам, которых он с увлечением слушал в детстве. — Вместе с Бальжин были переданы под власть маньчжурского князя ее люди, буряты — в те времена совсем маленький народ. Князь Тайджи имел любовную связь со своей мачехой. Мачеха стала изводить Бальжин, всячески притеснять молодую невестку, угнетать ее людей. И вот Бальжин — она уже имела грудного ребенка — решила спасти свой народ от бедствий и вымирания. Темной осенней ночью Бальжин и ее люди ушли в сторону Байкала. Они надеялись на то, что немеряный простор и безводные агинские степи укроют их от преследователей. Много ночей и дней шли Бальжин и ее народ, и все же отряды князя настигли их.

Бальжин с горсткой храбрецов вступила в неравный бой с маньчжурами. Герои бились насмерть, давая возможность народу уйти как можно дальше. Но силы были неравными. Бальжин схватили.

Ее казнили у озера, которое сейчас называется Бальжино или Бальзино. На берегу озера выросло большое село, носящее имя легендарной героини. По преданию, маньчжуры жестоко истязали Бальжин. У нее отрезали груди и бросили в озеро. От этого вода в озере стала молочно-белой. В старину, да и ныне, многие женщины-бурятки и русские паломничают туда и исцеляют больные груди, омывая их водою чудесного озера.

— Красивая и грустная легенда...

— А теперь пора и спать. Однако уже полночь, — сказал Таров. — В эту пору даяны — злые духи — выходят на охоту за грешными душами...

— Я слышу их шаги, — по-мальчишески таинственно прошептал Халзанов. С улицы донеслось шарканье подошв о дощатый тротуар.

Вскоре Халзанов уснул. Голова его неловко запрокинулась. Таров поднялся, хотел разбудить Халзанова, но передумал. На лице Платона выступил румянец. Четко очерченные брови, длинные ресницы и румянец придавали лицу нежность и свежесть. Таров осторожно поправил голову Халзанова и лег в постель...

«Что может сказать Халзанов?» — снова спросил себя Таров, возвращаясь к своему нынешнему положению. Он медленно шагал по тесной камере, вслушивался в могильную тишину тюрьмы. Воспоминания кружились, закручивались в тугой клубок. И вдруг обожгла догадка: «По легенде я был арестован, сидел в колонии. Юкава знает, что в НКВД были показания Ли Хан-фу и письмо Тосихидэ. Такую версию я рассказывал в сорок втором... А Платон сообщит, что я не арестовывался, спокойно преподавал литературу в педагогическом училище...»

В памяти возникла одна неосторожная беседа с Халзановым.

— Я боюсь за вас, Ермак Дионисович. Вы заменили мне отца. Неужели и вас арестуют? — как-то спросил Платон.

— За что же меня арестуют?

— Сейчас такое время, ни в чем нельзя быть уверенным. Вы служили у атамана Семенова, жили за границей. Разве этого недостаточно, чтобы арестовать человека?

— Нет, Платон, меня не арестуют, — сказал тогда Таров. успокаивая его. — Я не враг. Меня хорошо знают — я свой человек.

Если Халзанов расскажет об этом, Юкава получит веские доказательства против меня, и нелегко будет найти объяснение. «Думай, думай, Ермак!» — подстегивал себя Таров.

Юкава злорадствовал. Его скуластое лицо расплывалось в ухмылке. Он долго ходил вокруг Тарова, потирая от удовольствия руки.

— Итак, Таров, вернемся к нашему разговору, который три года тому назад был, к сожалению, прерван вмешательством высоких лиц, и начнем с последнего вопроса. Вы не ответили на него, — служебная обстановка требовала обращения на «вы». — Не помните? Я тогда говорил, что мы располагаем неопровержимыми материалами о вашей принадлежности к советской разведке и просил рассказать, когда, кем и при каких обстоятельствах вы завербованы? Вопрос понятен? Отвечайте!

— Мне не остается ничего другого, как повторить свой ответ на ваш провокационный вопрос: таких материалов нет и быть не может. Советским агентом я никогда не был.

Левое веко Юкавы задергалось, он не сдержался, вспылил:

— Вы врете, Таров! — Немного помолчал, взял себя в руки. — Скажите, Таров, вы действительно арестовывались в тридцать восьмом году? — спросил Юкава. Таров не ответил. — Тогда повторите, на какой срок были осуждены и где отбывали наказание?

По этому вопросу и тону, каким говорил Юкава, можно было догадаться, что он знает: Таров не арестовывался. Однако Ермак Дионисович решил вынудить Юкаву выложить имеющиеся у него улики.

— На ваши вопросы я обстоятельно ответил три года тому назад. Могу только повторить свои слова, но это, как вы понимаете, будет напрасной тратой времени. Прочитайте мои показания.

— Замолчать! Все ваши показания, — Юкава похлопал ладонью по обложке лежавшего на столе дела, — сплошная ложь. Я требую правды!

— Я говорю правду. Если вы знаете больше, чем я, зачем же спрашиваете?

— Чистосердечное признание облегчит вашу вину, Таров. Я хочу помочь вам — смягчить вашу участь.

— Весьма тронут вашей любезностью, господин Юкава.

На первом допросе Юкава не назвал Халзанова и не сослался на его показания. Однако Таров уже не сомневался в том, кто его предал.

На второй день майор снова вернулся к этому вопросу и зачитал выдержку из показаний Халзанова. «Весной тридцать восьмого года меня исключили из института, — показывал Халзанов, — и я приехал к Тарову. Он тогда работал преподавателем в педагогическом училище. Прожил у него чуть больше года. Как-то я высказал беспокойство за его судьбу. Таров сказал, что его не могут арестовать: он сам — чекист».

— Что теперь скажете, Таров? — спросил Юкава, не скрывая насмешки.

Ермак Дионисович понимал: голословное отрицание — не лучший способ борьбы с Юкавой, но признать показания Халзанова даже частично он не мог.

— Показания Халзанова ложные, — твердо заявил Таров.

— В какой части они ложные?

— Полностью.