Позднее состоялся судебный процесс над бывшими военнослужащими японской армии, обвиняемыми в подготовке бактериологической войны. На скамью подсудимых были посажены: главнокомандующий Квантунской армии Ямада, японские генералы Кадзицука, Такахаси, Сато, Кавасима и офицеры, принимавшие участие в злодеяниях.

Асада Кисиро выступал на этом процессе в качестве свидетеля.

Военный Трибунал Приморского военного округа приговорил Ямалу, Кадзицуку, Такахаси, Кавасиму и других обвиняемых к длительным срокам лишения свободы.

Знакомясь с материалами судебного процесса, я обратил внимание на то, что среди преступников, привлеченных по делу, не было одного из главных идеологов бактериологической войны генерал-лейтенанта Исии Сиро, именем которого назывался пинфаньский отряд и многие преступные акции.

Ответ на этот вопрос я нашел в японской газете «Акахата», которая сообщала: вернувшийся в Японию после капитуляции бывший генерал-лейтенант Исии содержит отель в Токио. Когда корреспондент напомнил Исии о его зловещем прошлом, генерал-палач нагло заявил: в специальных бактериологических частях японской армии служили и более высокие лица.

«Мы знаем о том, — говорилось в речи Государственного обвинителя, — что не все злодеи посажены на скамью подсудимых... Мы знаем имена генерал-ученых бактериологов Исии Сиро, Китано, Вакамуцу, Юдиро, в лице которых правящая клика Японии нашла людей, готовых отдать свои специальные знания для подготовки преступной бактериологической войны. Мы знаем имена злых человеконенавистников — бывших сотрудников «отряда № 731», врачей и инженеров Оото, Мураками, Икари, Танаки, Иосимуры и многих других, хладнокровно и безжалостно умерщвлявших беззащитных людей, выращивавших на погибель человечеству многие миллионы зараженных чумой паразитов и сотни килограммов смертоносных микробов. Этих злодеев нет на скамье подсудимых.

Час, когда против человечества должны были быть брошены страшные силы неисчислимых миллиардов болезнетворных микробов, — говорил далее Государственный обвинитель, — был совсем близок, и только сокрушительный, стремительный, парализовавший противника удар Вооруженных сил Советского Союза спас мир от ужасов бактериологической войны.

С гордостью за свою могучую социалистическую родину, спасшую человеческую цивилизацию от гибели, мы вспоминаем сегодня о великом подвиге советского народа в Отечественной войне...»

Материалы судебных процессов по-новому осветили работу Тарова за пределами Родины, позволили глубже понять и оценить ее значение.

Ермак Дионисович по-прежнему в одиночестве жил в своем домике, работал над задуманной им книгой «Устное творчество народов Забайкалья и Дальнего Востока».

Ангелина и ее мать погибли в блокадном Ленинграде.

Вера, которую Таров нежно любил все эти годы, в конце войны вышла замуж за армейского капитана. Она была мобилизована в армию в сорок втором году.

— Любила она тебя, Ермак Дионисович, очень любила, — рассказывала мать Веры. — Четыре года ждала весточку от тебя. В каждом письме спрашивала. Может, к семье, говорит, вернулся. О чувствах твоих к ней она доподлинно не знала. Сам ведь виноват.

Сам виноват... Простые слова. Я спросил Тарова:

— А вы кого вините, Ермак Дионисович? Ведь вам, пожилому человеку, надо все начинать сызнова...

— Виню только войну, Максим Андреевич. Гражданская забросила меня во вражеский стан и на чужбину; война с фашистской Германией вновь разлучила с Родиной. Кого же еще винить? Я — филолог по образованию и по натуре. Очень люблю языки, литературу, народное творчество. И, может быть, достиг чего-нибудь, если бы посвятил жизнь любимому делу. Война дала мне новую профессию — я стал разведчиком, участником двух войн; без малого двадцать лет пробыл на трудном фронте.

Наша последняя встреча с Таровым состоялась в пятидесятом году на Аршане. Это курорт, находящийся в ста двадцати километрах от Байкала, в Восточных Саянах.

Я приехал туда в конце мая или начале июня с шестилетним сыном Володей. Мы вышли из автобуса и стояли, соображая, куда идти. Из-за поворота на тропинку вышел Таров с книгой подмышкой. Светлый костюм болтался на него высохшем теле. Я удивился тому, как изменился он за каких-нибудь полгода, пока не виделись: ссутулился, постарел. Мы дружески поздоровались.

— Вы давно тут, Ермак Дионисович?

— Со вчерашнего дня. Вышел поглядеть, не попадется ли знакомый. Я один в двухместной комнате, ловлю доброго соседа. Место отличное. Рад пригласить вас.

— Да я вот с сыном. Боюсь, мешать вам будет.

— Такой парень разве может помешать? — Таров потрепал Володю по волосам. — Зато в разговорах с вами душеньку отведу. В мои годы нельзя без этого, — пошутил он.

Небольшой корпус на четыре комнаты размещался у крутого обрыва. Внизу рокотала река с поэтическим названием Кынгырга — поющий барабан, каскадами падающая с горных уступов.

Мы жили рядом с Таровым двадцать четыре дня. Он поведал мне много чудесных историй и легенд далекой древности.

Вечером, когда Володя засыпал, мы спускались к реке, усаживались на огромных, не успевших остыть валунах, разговаривали, курили, слушали реку. И впрямь поющий барабан. Большие булыжники прыгают по ступеням каменистого дна: бум-бум-бум... Ручейки-проточки, струясь меж камней, перекликаются серебряным звоном.

Ермак Дионисович ни разу не пожаловался на свое здоровье, и я стеснялся спрашивать, хотя видел, что он очень болен.

Осенью я уехал на учебу в Ленинград. Вернувшись через год, узнал: Ермак Дионисович умер от рака желудка.

В первое же воскресенье мы всей семьей отправились на кладбище.

Кладбище — далеко за городом. На придорожных полянах мы набрали большой букет саранок и ромашек, положили его на могилу Тарова.

Ермак Дионисович очень любил полевые цветы.