Этот вариант был предпочтительнее первого еще и потому, что Таров, переброшенный в СССР в тридцать втором году под видом реэмигранта, не мог, конечно, проживать на нелегальном положении

Чтобы ознакомиться с режимом, с условиями содержания заключенных, Таров побывал в исправительно-трудовой колонии.

Наступил день, когда Таров простился со своим городом. До пограничного поселка его сопровождал работник наркомата. Они ехали в купе полупустого вагона, настроение, как всегда при расставании, было грустным.

— Есть у меня, Максим Андреевич, одна сердечная тайна. Хочу открыться перед вами... — Ермак Дионисович помолчал, скручивая цигарку. Он волновался. — Полюбил я здесь молодую женщину. Пожилой человек, скажете, а влюбился... Мне сорок шесть, ей — двадцать восемь. Разница, как видите, немалая.

Недавно мы с Верой — ее Верой зовут — были в одной компании... Я провожал ее. С того вечера потерял покой. В прошлую субботу она заходила ко мне. Я оказал Вере, что меня призывают в армию. И все. Не посмел открыть своих чувств.

Все воскресенье томился: думал, надо было сказать. Ну, и пошел к ней с твердой решимостью объясниться. Дома были мать, брат-студент. Накрыли стол, посидели. Когда настало время, мы вышли: я, Вера и ее брат. Постояли у калитки, я ушел, так ничего и не сказав... Вот ведь как получается: Семенова не убоялся, японцев не убоялся, а тут — на тебе, испугался. Ладно, вернусь оттуда — займусь своими сердечными делами, — грустно пошутил Ермак Дионисович. — Если же не вернусь, позаботьтесь о ней, Максим Андреевич. Очень прошу вас: она самый дорогой человек для меня... Но теперь, однако, обо всем доложил, не утаил ничего...

На углу Китайской, центральной улицы Харбина, и Набережной Сунгари в трехэтажном кирпичном доме размещалась японская военная миссия. Если бы не высокая стена с колючей проволокой по верху, дом можно было принять за купеческий особняк, каких немало в этой части города.

Харбинская ЯВМ всюду протягивала цепкие щупальцы, плела липкую паутину. Здесь сочинялись задания шпионам, диверсантам и террористам, направлявшимся тайными тропами в соседние государства; здесь получали инструктаж осведомители, выискивавшие антияпонски настроенных людей среди китайцев и русских эмигрантов; отсюда шли провода аппаратуры подслушивания, установленной почти во всех учреждениях, не исключая кабинеты и спальни императора Маньчжоу-Го Пу И; здесь разрабатывались зловещие планы, от которых потом ужаснется человечество.

В здание ЯВМ входили интеллигентного вида японцы в модных костюмах. На самом деле это были генералы, полковники, поручики — кадровые сотрудники разведывательной и контрразведывательной служб. Они бдительно защищали интересы японского императорского правительства, четко, не задумываясь, выполняли приказы военщины.

Здесь в тридцать втором году, перед отправкой на советскую землю Тарова обучали шпионскому ремеслу, сюда доставили через десять лет, в начале сорок второго, как задержанного перебежчика. Ему предстояло, выгодно используя свои связи, доказать, что он вернулся сюда с добрыми намерениями. Пока же Тарова допрашивали с пристрастием, прибегали даже к физическому принуждению: просьбы дать встречу с генералом Семеновым, подполковником Тосихидэ или хотя бы поручиком Касугой, которые знают его, оставались без внимания. Ему даже не сказали, служат ли Тосихидэ и Касуга в ЯВМ.

Следствие по делу Тарова вел поручик Юкава, невысокого роста молодой щеголь. Допросы записывались на магнитофон. Это требовало большой осторожности: малейшую обмолвку, незначительное противоречие в показаниях могли обратить против него.

Тарова содержали в одиночной камере. Узкое окно упиралось в серую облупленную стену. Солнце никогда не заглядывало в камеру. Несмотря на январскую стужу, здесь было душно. Особенно раздражал дурной запах тюрьмы — перемешанные запахи запущенной конюшни и грязного сырого подвала... Раз в сутки заключенных выводили на прогулку, и камеры проветривали. Но вонь эта была неистребима, ею пропитывались одежда, все поры тела. Она висела невидимым облаком в камерах, коридорах, в кабинетах следователей.

Потом Тарова перевели в другую камеру, такую же вонючую, метра четыре в длину, метра два в ширину. Вдоль стены одна за другой — две узкие железные кровати, прикрепленные болтами к цементному полу. Кровати накрыты черными одеялами из колючего сукна... На них спали, сидели, ели. Лежать разрешалось в строго определенные часы: от десяти вечера до шести утра. Днем ложиться запрещалось.

Соседом по камере оказался пожилой человек, худой и сутулый.

Хорошо зная коварные методы работы японской контрразведки,. Таров решил рассказать ему о себе только то, что совпадало бы с показаниями следователю и рисовало его с выгодной стороны.

Когда Тарова ввели в камеру, он предложил старику познакомиться.

— Рыжухин, Всеволод Кондратьевич, — безучастно проговорил старик, вяло ответив на рукопожатие. В течение первого дня Рыжухин в разговор не вступал, протяжно вздыхал, крестился. Лишь изредка слышалось: «Господи!», «Боже мой!» Перед сном и утром старик прилежно молился. Все это получалось у него просто, естественно. Складывалось впечатление, что это старый человек, безжалостно перемолотый жизнью. И все же этот благообразный старик мог быть добросовестным осведомителем.

— Давно? — участливо спросил Таров, подойдя к Рыжухину. Они только что позавтракали. Надзиратель забрал пустые миски от похлебки, ушел, грохнув железной дверью.

— А? Что? Не понял вас. — Рыжухин вздрогнул точно от окрика, предупреждающего об опасности.

— Давно здесь, спрашиваю? — спросил Таров погромче.

— А! Полгода, почитай.

— За что арестовали?

— Чего? Не ведаю. Ночью пришли и забрали.

Рыжухин отвечал хриплым голосом. Таров не улавливал интонации, поэтому не понимал, правду ли говорит старик... Но вот Рыжухин грустно взглянул синими выцветшими глазами, и у Тарова отлегло на душе — столько было грусти и боли в этом взгляде.

— А вы, добрый человек, откуда будете? — заговорил Рыжухин на второй день, когда они вернулись с прогулки.

— С той стороны.

— Неужто из самой России?

— Оттуда.

— Скажите, добрый человек, Москва матушка не пала?

— Нет! Отбросили фашистов от Москвы, далеко отшвырнули! — воскликнул Таров, забывшись и не сумев скрыть радость.

— Слава тебе господи. Стало быть, не покорилась супостату белокаменная?

— К сожалению, — сказал Таров с напускной злостью. Он понял, что проговорился: восторженный отзыв о победах советских войск противоречил той линии, которую он вел, выдавая себя за перебежчика.

— Что-то не могу уразуметь, господин хороший, о чем вы сожалеете? — Глаза Рыжухина потемнели, сделались колючими.

— Сожалею, что большевики побеждают.

— А-а! — протянул старик и умолк.

Тарова вызвали на очередной допрос. Следователь вышел из-за стола и, заглядывая снизу вверх улыбающимися глазками, осведомился о настроении Тарова. Поручик Юкава был в штатском костюме, отчего казался моложе своих лет, ниже ростом.

Вскоре в кабинет следователя вошел подтянутый японец неопределенного возраста, тоже в штатском. Приветствуя вошедшего, Юкава назвал его майором. Майор жестом руки указал Тарову на табуретку и потребовал подробно рассказать о своей жизни в Советском Союзе в течение последних десяти лет. «Должно быть, хотят поймать на противоречиях», — подумал Ермак Дионисович. Но легенду Таров усвоил отлично, уже здесь раз семь-восемь повторил ее, поэтому поймать его на слове было нелегко. И все же он не без волнения приступил к новому рассказу.

— В мае тридцать второго года подполковник Тосихидэ и генерал Семенов предложили мне выполнить некоторые задания на территории СССР, — начал Таров. — Я дал согласие. После разведывательной подготовки под руководством подполковника Тосихидэ и поручика Касуги меня перебросили через государственную границу. В соответствии с заданием я сначала встретился с агентом по фамилии Мыльников...