– Ты ошибся, – проговорила Пенни. Он замер в нерешительности.

– У тебя еще не было времени обдумать все это…

Она взяла в руки резную картинку и прижала ее к груди.

– С прошлого лета у меня было времени хоть отбавляй. Больше мне времени не требуется, Николас. Я люблю тебя.

Лицо его не дрогнуло. Она решила, что, наверное, все же ошиблась. Что он просто возьмет и уйдет.

– То, что сделал Карл. То, что ты сделал. Все кончено, – затараторила она. – Сожги это письмо! – Она зажгла свечу. Пламя дрогнуло под влетевшим в окошко ветерком. – Я люблю тебя, Николас. Нас сам святой Кириакус благословил. Все детские прегрешения простительны. Ты уже достаточно лет провел в раскаянии.

Он протянул руку, взял свечу, по щекам лились слезы. Письмо вспыхнуло и вскоре превратилось в горстку пепла.

– Отлично, – сказал он. – Все кончено. Мне лучше уйти.

– Если ты сейчас уйдешь, то Карл одержит победу, даже из могилы. Когда ты спал в последний раз?

Он улыбнулся ей, словно призрак:

– Три ночи назад, может, четыре.

– И у тебя мигрень?

– Как ты догадалась?

– Иди вниз и выспись, – приказала она. – Утром я приду за тобой.

– Придешь за мной? – Его губы изогнулись в насмешливой улыбке.

– Я люблю тебя, – сказала Пенни. – И всегда буду любить. Думаешь, только ты чему-то научился? Неужели ты не понимаешь, какими дарами наделил меня, во что превратил напыщенную провинциалку, с которой когда-то повстречался? Неужели думаешь, что тебе больше нечего мне дать, что я не скучаю по тебе, не сгораю по тебе день за днем? Я люблю тебя, Николас. Это горькое прошлое больше не имеет никакого значения. Я хочу, чтобы ты жил здесь, со мной.

Она возвращалась обратно в Клампер-Коттедж как во сне. Миссис Линдси ходила туда-сюда, качая Софи и поглаживая ее по спинке.

– Я знаю, – расцвела она, едва завидев Пенни. – Николас вернулся. Фриц здесь. Он мне все рассказал.

Сидящий у окна майор улыбнулся ей. Он поседел и осунулся с тех пор, как Пенни видела его в последний раз. И только шрам по-прежнему играл на щеке.

– Ты знаешь, он отрекся от престола, мама, – сказала Пенни. – И чуть не сбился с пути.

– В таком случае тебе лучше указать ему путь. – Фриц пробежал рукой по лысой голове и кивнул в сторону малышки. – Если хочешь, чтобы у этого создания был отец.

Пенни взяла Софи на руки и заглянула в искреннее невинное личико. У нее сердце перевернулось.

– Мне хватало любви и без отцовской, – она, – но, по-моему, мама была очень одинока.

Николас проснулся и чуть не скатился с кровати, и только тогда понял, где находится. Раскалл-Холл. Он заставил себя расслабиться и откинуться на подушки. В доме стояла мертвая тишина, словно все еще спали. Однако больше здесь никого не было: ни Алексиса, ни Маркоса, ни Эрика, ни одного из его обученных людей. Он уже не эрцгерцог Глариена. Он простой англичанин, которому ничто не угрожает в его родовом поместье. Он прищурился и посмотрел в окно. На дворе стоял день. Солнце уже начало свой путь на запад.

Он сказал ей. И она не отвернулась от него. Она посмотрела на него своими зеленовато-карими глазами и сказала, что любит его. Она хочет, чтобы они жили вместе. О Боже! Пенни!

Он вытянул руки. Он жаждал ее. Сгорал от желания почувствовать ее, дотронуться до нее. К своему величайшему удивлению, он не нашел в этой мысли ничего, кроме удовольствия. Чистого, яркого удовольствия, не затуманенного воспоминаниями. Он попробовал развить эту идею – осторожно, как человек, который трогает больной зуб. Его старые чувства никуда не делись, каждое нараспашку, к каждому прикреплен ярлычок, только вот у них уже не было сил ранить, по крайней мере пока. Он вспомнил, каких мучений ему стоило излить их на бумагу. Облечь в письма, которые он писал ей в Глариене и предавал одно за другим огню. Облечь в сообщение, которое он заставил ее прочитать, вывалив кровавые факты на белые листочки, сидя за тем самым столом, за которым он когда-то играл в шахматы с Алексисом, не предлагая ему ничего, кроме своего присутствия, ни разу не намекнув ему на собственную пережитую боль, ни разу не признавшись: «Я понимаю тебя, Алексис. Мне тоже пришлось пройти через это».

Пока наконец-то перед Ватерлоо он не понял, что Алексису все известно. Может, сам Карл в конце концов рассказал ему, и парнишка черпал силы из этого факта. Причем этих сил вполне хватило на то, чтобы отвергнуть Карла в те последние дни в Морицбурге.

Можно ли считать признание в своем стыде искуплением? Казалось, облеченные в чернила, воспоминания лишались своей демонической силы. «Теперь все кончено. Ты был ребенком». Головой он всегда это понимал. И пытался поверить в это сердцем. Почему все стало иначе, когда она произнесла эти слова?

Он заставил себя подняться с кровати и голышом направился в ванную. Горячая вода с паром и бульканьем наполнила бело-голубую ванну отца. Николас улегся в воду и принялся размышлять над прошлым и будущим. Он обязан ей жизнью. Если она хочет получить ее, она ее получит. То, что он душу готов ради нее продать, не имеет никакого значения. Но если в конце концов окажется, что он так и не очистился от грязи, тогда он покинет ее. Он любит ее настолько сильно, что может пойти даже на это.

– Все в порядке, – сказала она. – Это всего лишь я. Я уже видела тебя голышом, если помнишь.

Он судорожно схватился за полотенце, расплескав воду.

Она присела на позолоченный стульчик. Голубое муслиновое платье туго обтягивало грудь, словно она набрала в весе. Сложенные на коленях руки казались слегка покрасневшими на фоне небесной материи.

– Мне кажется, у нас проблема. Фриц влюблен в мою мать. Он хочет жениться на ней.

– Да, знаю, – рассмеялся он. – Он уже двадцать лет с хвостиком ее любит, с тех самых пор, как впервые увидел ее в Глариене. А в чем проблема?

Она подняла голову и полоснула его взглядом.

– В том, что мама ответила ему согласием и им вряд ли захочется, чтобы я путалась у них под ногами в Клампер-Коттедже.

– А-а! Понятно. Почему бы тебе не переехать в этот дом? – махнул он рукой. – Мне будет приятно думать, что ты живешь здесь, пока я обитаю в Лондоне.

– Вряд ли мне понравится тут одной.

Ему пришлись по душе ее новые формы. Она словно созрела, стала такой аппетитной.

– Ладно. – Он вылез из ванны и завернулся в полотенце. – Лично я считаю, что мне надо уехать, но мое будущее в твоих руках, Пенни.

– Значит, ты останешься со мной?

– Мне хочется этого больше всего на свете. Но могу ли я получить то, что желаю, не навредив тебе еще больше?

Она вспыхнула и отвела взгляд. Угадать, каковы его мысли и надежды, она, конечно, не могла. Он и сам не узнает, оправдаются ли они, пока не попытается. Но если он снова займется с ней любовью и его снова стошнит, что тогда? При мысли об этом его начинало трясти от страха. И все же его тело уже отреагировало на ее присутствие, на ее зрелую красоту, на застенчиво-призывный поворот ее головы. Это вам не в замок тайком пробираться и не идти грудью на пушки при Ватерлоо, здесь требуется храбрость совсем другого рода. Сейчас надо было рискнуть и предстать уязвимым перед человеком, который способен сжать кулак и раздавить твое сердце.

– Ты все еще считаешь, что любишь меня? – спросила она.

– Ты носишь мою душу у себя в кармашке, Пенни, запросто, словно это носовой платок.

– Не запросто, – сказала она. – Очень бережно, нежно, с полной преданностью, как и ты мою. И все же, если ты не рискнешь, ты никогда не узнаешь, достаточно ли сильна твоя любовь. Хотя я уверена, что твоей любви вполне достаточно, и моей тоже. Я нисколечко не боюсь.

Он подошел поближе и взял ее за подбородок. Она заглянула ему в глаза, уголок рта слегка подрагивал. Он наклонился и поцеловал ее. Она обняла его за шею и припала к нему губами.

День наполнил комнату мягким светом, раскидав по ней золотисто-янтарные нити лучей. Николас подхватил ее на руки и понес в кровать, забытое полотенце упало на пол. Он уложил ее на белые простыни и снял туфельки. Пенни прикусила губу и промолчала. Он медленно стянул с нее чулки, закатывая их дюйм за дюймом и покрывая поцелуями нежные бедра и кожу с внутренней стороны колена. Его естество напряглось, в паху разлилось удовольствие. Она заметила это и улыбнулась, покраснев под золотистыми бликами солнца.