В остальных покоях он не нашёл никого и возвратился в опочивальню.

Сбившись в кучу, стояли согнанные в опочивальню женщины.

Архимандрит и дьякон Иоасаф сидели за столом и поочерёдно вызывали каждую из них.

   — Како крестишься? — спрашивал Иоаким.

Женщины испуганно глядели на спрашивающего и крестились.

За ними внимательно наблюдал Иоасаф.

   — Не так, — говорил он громко, замечая староверческий крест.

Женщины вздрагивали, и некоторые старались сложить пальцы по новому.

Таких дьякон ставил налево, тогда как двух из них, Ксению Иванову и Анну Соболеву, он поместил на правую сторону.

   — Сии две в староверском перстосложении укрепились, — указал он на них Иоакиму.

Затем архимандрит приступил к допросу челяди, выпытывая, где старицы и Мелания?

Но чуть ли не все говорили, что ничего не знают.

Затем архимандрит обратился к лежащей на постели боярыне:

   — Понеже не умела ты жить в покорении, но в прекословии своём утвердилась, а потому царское повеление постигает тебя, и из дому твоего ты изгоняешься! Встань и иди отсюда! — и он повелительно взглянул на боярыню.

Морозова не сделала ни одного движения.

   — Встань, говорю тебе, — повторил архимандрит. Но боярыня не трогалась.

   — Ты видишь, что я больна ногами, — проговорила она.

   — Попробуй, — с усмешкой заметил Иоаким.

   — Говорю тебе опять: ни стоять, ни ходить я не могу, — решительно ответила Морозова.

   — Ну, иди ты сюда, Авдотья Прокопьевна, — крикнул архимандрит в чулан.

Урусова отозвалась, что она тоже не может.

   — Ишь, сколь разнедужились, подняться не могут, — насмешливо промолвил диакон.

   — Эй, — крикнул думный дьяк стрельцам, — посадите-ка боярыню да княгиню.

Сестёр быстро посадили и по приказу архимандрита понесли из опочивальни.

Когда арестованные были уже на крыльце, в опочивальню ворвался молодой Морозов и громко вскрикнул:

   — Матушка, матушка, где ты?

Морозова не слышала его крика.

Вынесенных из опочивальни сестёр думный дьяк приказал снести в людские хоромы, в подклеть, и опутать ноги тонкою цепью. К дверям подклети была поставлена стража.

Оставшись одни в пустой подклети, сёстры ползком добрались одна до другой, обнялись и горько заплакали.

Между тем Иван Морозов, оставшись один в опустевших комнатах, не знал, что предпринять.

Молодому боярину шёл в это время двадцатый год.

Он был похож на отца, Глеба Ивановича, ростом, густыми, слегка вьющимися каштановыми волосами и большими открытыми голубыми глазами.

К сожалению, ни мужеством покойного Морозова, ни настойчивостью своей матери он не обладал.

Иван Глебыч имел мягкий, женственный характер. По какой-то странной случайности он не попал под влияние Аввакума и прочих фанатиков, окружавших его мать.

Оставшись теперь один, он не знал, что предпринять.

«Пойду я прямо к царю, припаду к его ногам и буду молить за матушку», — мелькнуло в голове.

Несомненно, это намерение, будь оно исполнено, изменило бы участь Морозовой.

Государь, почитая память Глеба Ивановича, не отказал бы исполнить просьбу его сына. Но слабохарактерный юноша сейчас же откинул это предположение и начал придумывать другое.

Иван Глебыч сам не помнил, как добрался до задней половины дома.

Изумлённо окинув взглядом эту горницу, он вспомнил, что здесь жили раньше бежавшие старицы.

В одной из бревенчатых стен горницы внезапно появилось тёмное отверстие.

Молодой боярин отшатнулся в сторону. В отверстие показалось знакомое ему лицо старицы Мелании.

Она печально улыбнулась Ивану Глебычу.

   — Кои беды постигли родительницу твою и сестру её, тётку твою родную, — сказала Мелания. — А за что? За то, что право верят, за старину стоят. Накинулись на неё еретики, аки псы. Ох, горе, горе! — снова сказала старица.

   — Где же они сейчас? — спросил порывисто юноша.

   — В подклети, боярин.

   — Слушай, — схватил её за руку Морозов, — пойдём со мною; я знаю, как добраться до матушки!

И, спустившись в отверстие, они потайными ходами добрались до внутренней стены подклети.

Узкое оконце, прорубленное в стене для воздуха, проходило в помещение, где сидели узницы.

   — Матушка, — внятно, но тихо сказал в оконце Иван.

   — Мы здесь, сынок, — послышался голос Федосии Прокопьевны.

   — Я по тебе, родительница, скорблю и плачу!

   — Не тоскуй, сынок: мы страждем за православную веру.

   — Терпите, миленькие, терпите, — отозвалась Мелания. — Царь небесный воздаст вам за ваши страдания.

   — Я выломаю для вас выход, бегите, — порывисто говорил Иван, — вас скроют...

   — Мы останемся здесь, — печально ответила Морозова, — что нам суждено, того избегать мы не должны. Прощай, сынок, — прошептала боярыня...

Прошло два дня. Морозова и Урусова по-прежнему сидели в подклети.

К ним никого не пускали, пищу доставляли им стрельцы два раза в день.

Иван Глебыч побоялся лично обратиться с просьбою к государю, но пошёл к своему дяде князю Петру Урусову и стал просить его помочь чем-нибудь заключённым.

Спасти жену ему, как собеседнику царской думы, вовсе не стоило труда, даже при больших её проступках; но он явно этого не хотел.

Его нелюбовь к Евдокии Прокопьевне сказывалась его попустительством; она никогда бы не решилась без его воли на что-либо подобное.

Некоторые современники думали, что он также сам тайно придерживался раскола, и только, не желая терять своё видное место при дворе, не обнаруживал явно своих убеждений.

Урусова несколько смущала участь его детей, оставшихся без матери, но и эта мысль недолго беспокоила его, и он твёрдо решил представить княгиню своей участи.

Молодой боярин высказал свою просьбу, но дядя нахмурил сурово брови и решительно произнёс:

   — Не могу просить я царя за недостойных.

Иван Глебыч увидел, что Урусова ничем не уговорить, и хотел было уже отправиться домой, как вдруг дядя остановил его.

   — Послушай, племянник, хочу с тобою о деле говорить...

Морозов ожидал, что скажет ему князь.

   — Ты, парень, теперь на возрасте; чем у мамушек-то в светлице сидеть, женился бы лучше, право...

Такое неожиданное предложение изумило юношу.

   — Статочное ли дело, дяденька, ты говоришь: матушке беда предстоит неминучая, а мне жениться советуешь.

Урусов смягчился.

   — Ну, чего, племянничек, ноешь. Царь милостив: подержат, поучат твою мать и мою жену и отпустят. Что им с бабами ватажиться!

   — Так ты таки думаешь, что отпустят матушку?

   — А то как же? Непременно отпустят, — старался успокоить племянника Урусов, — а женишься, царь ещё скорее твою мать простит.

   — Ой, так ли? — нерешительно спросил Морозов.

   — Иначе быть не может.

   — Кого же мне, дядя, сватать надумал? — загорелось любопытство у Ивана Глебыча.

   — Что, узнать захотелось? — лукаво подмигнув глазом, снова сказал князь. — Изволь, скажу. Пронского, князя Ивана Петровича, дочку Аксинью, чай, видел когда?

Молодой человек покраснел.

   — Видал раз-другой в церкви, — застенчиво проговорил он.

   — Аль, по душе она тебе пришлась, что покраснел, как красная девица? Ну, говори!

   — Пришлася по душе, — еле слышно прошептал Морозов.

   — Вот молодец, давно бы так сказал, а то всё ноешь о матери да о тётке... Так я потолкую с князем Иваном.

Урусов понимал, что сейчас, когда Морозова находится под опалою государя и даже взята под стражу, едва ли можно надеяться, что такие люди, как князья Пронские, согласятся выдать свою дочь за сына опальной вдовы.

Но его уловка удалась: Морозов поверил и ушёл успокоенный.

Урусов задумчиво поглядел ему вслед...