И было действительно чем полюбоваться: его белое лицо и тёмно-карие добрые глаза, белые зубы, тёмно-каштановые шелковистые волосы были в те времена признаком высокой красоты; а одежда его придавала ему ещё больше блеска: на нём был чёрный бархатный казакин, шитый серебром, припоясанный золотым кушаком, с драгоценною пряжкою, — подарок покойного гетмана, а на ногах стучали у него красные польские сапожки с серебряными шпорами.

Лучко оторопел сразу, когда царевич выказал ему столько нежности, но оправился и поцеловал его руку.

Царевич, овладев им, потащил его в своё отделение, чтобы показать все свои диковинки: и попугая, и учёного грача, и дорогое оружие.

Но вот пришли за Лучком, чтобы он ехал с боярыней домой.

Алексей Алексеевич заплакал и объявил, что не расстанется с ним.

Сначала дядька, а потом мать уговаривали его отпустить домой карлика, но царевич заливался слезами.

Лучко объявил тогда с важностью, «что он готов остаться, если на это соизволит боярыня Огарёва и государь, но с тем, чтобы ему разрешено было беспрепятственно навещать боярыню, так как ему поручил Огарёв заботу о ней».

Огарёва, само собою разумеется, согласилась, а когда дядька доложил о нём царю, тот велел привести к себе и царевича, и Лучко.

Поглядев на Лучко, царь сказал:

   — Знаешь что, все мои карлы, а их перебывало немало у меня: Ивашка, Федотов, Тимошка, Пётр Семёнов, Карп Редкин, Дмитрий Верховецкий, Пётр Бисерев, — все они были великаны против тебя...

   — Да и мой покойный Зуев, — воскликнул царевич, — тоже был против него велик.

   — А тебя как чествуют, молодец? — обратился к Лучко государь.

   — Покойный гетман Брюховецкий назвал меня Лучком, в память своего покойного братца, а меня зовут Никитою Гавриловым Комаром... Пожалован я, великий государь, тобою, когда приезжал сюда с Брюховецким, в боярские дети.

   — Теперь я жалую тебя в стольники. Пожаловал бы тебе шубу с плеч моих, да таких, как ты, целый десяток упрячешь сюда, — улыбнулся царь. — Ну, доподлинно, ты не Комар, а Комарик. Будь при царевиче, служи ему верно, а за мною служба твоя не пропадёт.

Он подал ему руку, тот её поцеловал.

Припрыгивая на одной ножке, царевич ухватил Лучко за руку и повлёк к себе.

   — Ну, стольник Комар, — прыгал и хлопал в ладоши царевич, — будешь ты у меня не стольник, а собинный друг, но...

Он нагнулся к нему на ухо и шепнул:

   — Но не заточу тебя в Ферапонтов, как Никона...

Он подбежал к клетке попугая и крикнул:

   — Никон! Никон!

Погодя несколько минут попугай закричал:

   — Никон святейший патриарх всея Великие, Малые и Белые Руси...

   — Где Никон? — продолжал царевич.

   — Бояре заели, — крикнул грач, показавшись из-под дивана и хлопая крылышками.

   — А!.. И ты показался? Гляди, галочка, люби моего пестуна Лучко... да сапоги его не порти, — расхохотался царевич.

Таким образом, Никита Комар устроился у царевича и получил важные обязанности: ухаживать за попугаем и грачом.

Жилось ему весело с царевичем: повсюду он выходил и выезжал с ним. Но вскоре их постигло большое горе: царица стала таять и гаснуть и, наконец, умерла.

Царевич сильно затосковал по матери, но слишком часто посещался им терем под предлогом посещения её опочивальни.

Комар заподозрил неладное и вскоре убедился, что он прав: терем вредно на него действовал.

Честная душа Комара возмутилась, и он решил объясниться с царём. Не менее часа говорил он Алексею Михайловичу, что нужно вырвать царевича из теремного омута, а потому предлагал на лето вывезти его в Коломенское село, а терем, по его мнению, следовало расселить по другим загородным дворцам.

Откровенность и честность Комара вызвали большое расположение царя к карлику, и он предоставил ему действовать по своему усмотрению.

Когда настала весна, царь под предлогом готовящейся перестройки дворца, переселил терем в разные пригородные царские дворцы, а Комар с царём и царевичем выехали в Коломенское село.

Чтобы рассеять царевича, предпринимались путешествия на поклонение по монастырям, охоты соколиные и разные потехи звериные, которые устраивались в сёлах Покровском, Хорошеве и Танинском.

Но здоровье царевича не поправлялось: он хилел и хилел, а однажды утром, проснувшись и желая встать с кровати, почувствовал, что ноги отказываются ему служить.

С каждым днём эти припадки усиливались, и лицо его приняло какое-то лихорадочное выражение, а щёки как будто потемнели.

Зачастую царевич был не в силах даже и по комнате пройтись. Тогда Комар придвигал к окну мягкий диванчик и, садясь к нему, занимал его рассказами о походах Брюховецкого и о других казачьих войнах, набегах и борьбе казачьей с поляками и турками.

Алексей Алексеевич заслушался его рассказов и полюбил Малороссию; но вместе с тем привязался так к Комару, что не отпускал его ни на шаг.

Прошло так несколько томительных месяцев, и царевич сделался тенью: глаза впали, худоба у него была поразительна — в полном смысле кости да кожа.

Ночью однажды проснулся царевич и крикнул:

   — Комар!..

Проснулся Комар и бросился к нему.

   — Комар, обними меня... Мне страшно... Разве не видишь?.. Там в углу мама... да такая, как положили её в фоб...

Царевич, успокойся, там никого нет... В углу горит лампадка, да образ Божьей Матери...

   — Говорю, мама... Ты, сказывал, лампадка горит... ничего не вижу... как здесь темно... я и тебя не вижу... Как душно... открой окно... мне давит в груди... в горле... язык...

Царевич умолк, и голова его повисла на груди Комара: он тяжело дышал... Но вот раздался какой-то хрип в его груди, царевич конвульсивно сжал руки Комара, вытянулся — и его не стало.

Как безумный выбежал Комар из комнаты царевича и звал на помощь людей. Съезжались придворные, врачи, сам царь, но царевич лежал мёртвый, с улыбкою на лице.

На другой день погребальная процессия потянулась в Новоспасский монастырь, усыпальницу дома Романовых, при печальном перезвоне всех московских сорока сороков. Вся Москва провожала усопшего, и за гробом шёл сам царь, оплакивая горько нежно любимого им сына.

Комар убивался больше всех, и когда хотели зарыть могилу царевича, его насилу оторвали от гроба.

Когда пристав Никона, князь Шайсупов, объявил ему о смерти царевича Алексея, тот сильно опечалился и упал духом: как будто с его смертию рушились и все его надежды, причём он неосторожно сказал:

   — Пророчество моё Родиону Стрешневу осуществляется: судьбы Провидения неисповедимы...

В воеводинском доме в Астрахани сидят в столовой два боярина и, обедая, ведут беседу. Оба сильно озабочены. Оба средних лет, но загорелые их лица и руки доказывают, что они закалены давно в бою.

Один из них брюнет, с карими прекрасными глазами — князь Прозоровский, первый воевода астраханский; собеседник его, с такими же волосами и бородою и с тёмно-синими глазами — товарищ его, Семён Иванович Львов, брат родной погибшего под Конотопом жениха царевны.

   — Приехали ко мне купцы персидские, — рассказывал Прозоровский, — и баяли: Стенька-то Разин со своими голутвенными натворил бед персидскому шаху... Погулял он и разорил всё от Дербента до Баку, а в Реште предложил службу шаху и бил челом: дать-де ему земли для поселения... Переговоры затянулись, а казаки не в зачёт воровали. Взбеленились жители Решта, напали на него врасплох и убили четыреста казаков. Стенька отплыл от города, потом вновь вернулся будто бы для покупки товаров и просил пустить его лишь на шесть дней. Его пустили, и он с товарищами делал пять дней закупки, и всё свозил на свои суда. Рештцы, видя их миролюбие, забыли о предосторожности, а Стенька на шестой день поправил на голове своей шапку. По этому знаку казаки бросились на купцов: кого убивали, кого побрали в плен, много товаров награбили и на своих судах двинулись к Свиному острову, где устроили себе зимовлю. Отсюда разменивал он с персами пленных... Весною нынешнего года Разин перекинулся на восточные берега моря и погромил трухменские улусы, но здесь же убили его удалого товарища Серёжку Кривого. Шах, проведав это, послал на него Менедыхана, своего сродственника, и тот отплыл к Свиному острову с четырёхтысячною ратью... Стенька напал на него и потопил все суда, и спасся хан лишь с тремя судами, зато полонил Стенька дочь и сына хана... Теперь идёт он к нам.