В 90 вёрстах от Нижнего Новгорода, в теперешнем Княгининском уезде, в 1605 году стояло село Вельманово, или Вильдеманово, а по раскольничьим источникам — Курмыши. Местность эта была трущобная, и село раскинулось в сторонке от дорог, в лесу. Всё представляло в нём бедность, если не прямо нищету населения — старые избы, ветхая церковь.

Все постройки, потемневшие от времени, как-то теснились друг к другу, как бы из опасения не устоять одним.

Был прекрасный майский полдень. Деревья оделись уже листвой, запахло елью, сосною и берёзою, а певчие птички заголосили и защёлкали на тысячи ладов.

Из одной из самых бедных изб вышел в это время крестьянин. Роста он был большого, мускулистый, плечистый, с светло-русою бородою; но голубые глаза богатыря светились такою добротою, а всё лицо таким добродушием, что казалось, будто голова на этом туловище чужая.

Крестьянин с озабоченным и оторопелыми видом, без шапки выйдя из избы, взглянул в ту сторону, где была церковь, и, перекрестясь, направил туда шаги свои.

Он подошёл к небольшой, но чистой избушке священника и остановился у ворот; чёрная мохнатая жучка было облаяла его, но, узнав мужика, стала к нему ласкаться.

На лай собаки вышел сам батюшка — невысокий человек, с редкою бородою и умными глазами.

   — А, Минин, это ты, сердечный... что скажешь? Аль жена родила?

   — Бог сподобил, — осклабил белые зубы мужичок, целуя руку батюшке, — сына дал и имя ему нареки, отче. Благослови, отец Василий, молитву прочитай над младенцем.

   — Сейчас... сейчас, — засуетился отец Василий.

Несколько минут спустя он вышел в эпитрахили, с крестом и молитвенником. По дороге он заговорил, обращаясь к Минину:

   — Сегодня память мучеников Исидора и Максима, св. Исидора юродивого; а также преподобных Никиты и Серапиона, — выбирай имена, все Божьи угодники[1]...

Минин призадумался и мысль ему пришла: один Исидор был великомученник, другой юродивый, уж будет ли хорошо назвать так и моего единородного; уж лучше назову его именем одного из подвижников Христовых — аль Никитой, аль Серапионом... И в этих мыслях он отвечал батюшке.

   — Жёнка что скажет... дело женское... она назовёт, а батюшка благословит.

   — Пущай так.

Пришли они в избу. Внутри чистота, а на полатях сидит молодая женщина, белолицая, с добрыми тёмно-серыми глазами, да держит младенца в пеленах.

В парадном углу образ Божьей Матери, весь в шитых полотенцах, да лампадка горит, а тут же стол и на нём хлеб-соль да три свечки восковые.

Стал батюшка у образа, а Минин в это время подошёл к жене и перешёптывался об имени, какое нужно дать новорождённому, и жена его остановилась на Никите.

   — Никой буду звать, — пояснила она.

Минин передал батюшке желание жены, чтобы младенца наречь Никитой.

Батюшка совершил благословение и, когда кончил, сказал хозяйке:

   — Ну-ка, Марианна, теперь похвались ребёнком...

Та раскрыла младенца, он был необыкновенно крупен.

   — Экий богатырь, — невольно воскликнул батюшка, — а родить-то каково было!

   — Три дня мучилась, — застонала родильница.

   — И Бог воскресе в третий день, а в сороковой вознёсся в славе одесную Отца, — произнёс вдохновенно священник. — Благодать Божья да почиет на младенце, и да будет он подвижником Христа, как святой Никита...

И пока Минин стал готовить угощение батюшке, тот обратился к хозяйке:

   — Дед мой, — так рассказывал он, — умер очень стар и помнил многих царей; а отцу моему рассказывал об опричнине, и о казнях лютых. Бысть глад, — присовокупил он, — по всей земле русской, а больше в Заволжье: во время жатвы дожди были великие, а за Волгой мороз хлеб побил, и люди помроша; а зима студёна и снега паче меры. Тут игумен спасский, Маркел, Хутынского монастыря, оставя игуменство, жил в Антоновом монастыре, да сотворив житие Никите, епископу новгородскому, и канон, поехал к Москве... А после святой, гляди, и обрели мощи св. Никиты и перевезли их в Москву... И стал св. Никита чудо творить, что и словами не опишешь... Великий чудотворец!

Священник набожно перекрестился, примеру его последовали и хозяева.

Помолчавши немного, батюшка продолжал:

   — Был ещё св. столпник Никита, игумен переяславский... Великий чудотворец... Жил он в столпе... то было в княжение Всеволода III. Юный князь Михаил, сын Всеволода Чермного, немощен был и, услышав о чудесах столпника, поехал к нему в Переяславль. Принесли недужного к столпу, он пал ниц и рек: «Св. отче, прости мои согрешения и исцели мя недостойного раба Божьего». Поднял тогда свой жезл столпник и рече: «Господь Бог прощает кающихся, и имя его исцеляет недужных», — прикоснулся он жезлом к Михаилу и крикнул: «Христос воскресе, встань и ты». Князь встал, исцелённый и радостный; а бояре срубили крест и надписали на нём 6694 год (1186). Паломники и теперь ходят туда и приносят оттуда по кусочку креста.

Едва отец Василий кончил рассказ, как появился на пороге шаман мордовский из ближайшего мордовского селения. Каждое лето он нанимал на сенокос Минина.

Увидев батюшку и новорождённого, он догадался, в чём дело, и спросил:

   — Сына Бог дал?

   — Сына, — отвечал хозяин.

Тогда шаман пошептал какую-то молитву и, подойдя к хозяйке, сказал:

   — Покажи сына, не сглажу; отплюешь три раза, а я скажу, чем он будет.

Мать неохотно раскрыла младенца. Взглянув на него, шаман затрепетал, упал на колени, стал бормотать какие-то молитвы, потом произнёс восторженно по-мордовски:

   — Будет он царь не царь, а выше царей, князей и бояр; будет он и богат, и нищ, и знатен, и убог; выстроит он не то города, не то монастыри; будут туда ездить и цари, и бояре, и князья, будут за него молиться и будут проклинать; будут люди злобствовать, что царь и великий дух его взыскал, но он победит всех врагов; блажен он будет, как ни один из живущих здесь, и землю он прославит, на которой он родился и где будет погребён...

С этими словами шаман сорвал с своего ожерелья одну золотую монету и, кладя ему в пелёнки, поцеловал его, со словами:

   — Пусть это золото умостит тебе дорогу, какую уготовал тебе сам великий дух.

На хозяев эта восторженность подействовала неприятно, и на лицах их выразилось не то недоумение, не то страх.

   — Что ты, что ты, — заметил скромно Минин. — Мы люди простые, а изба наша и ветха и холодна, да и не за что Богу взыскать нас и сына нашего милостью своею.

   — Не говори это, Минин, — серьёзно и строго произнёс батюшка, — коли Бог захочет взыскать своей милостью кого, то и взыщет, хоша ты и крестьянин, и в убожестве. Родился Христос Бог наш в яслях, да на поклонение пришли к нему и волхвы и цари языческие, — и младенцу сему дано знамение — привёл к нему Сам Господь на поклонение шамана языческого... Да будет же знамение это и путём Господним. Пью здравицу за новорождённого! — И с этими словами батюшка осушил стоявший на столе сосуд с пенным вином.

Когда Ника стал сознавать всё окружающее, ему было так хорошо и привольно. Мать так нежно с ним обращалась, да и отец, как возвратился из города, куда он часто ездил по извозу и со своими хлебушком, или пряников, или орехов навезёт, а иногда и сапожки, и ситцу на праздничную рубашонку. И выйдет Ника из избы на улицу, и весело ему там щёголем поиграть с детьми: зимою в снежки да в салазки, а летом — в прятки в ближайшей лесной гуще.