И теперь, когда Лучко вышел, им овладела сильная тревога: ну что, если и впрямь он совершил дело гадкое?

Мысль эта не дала ему заснуть; он с четверть часа поворочался с боку на бок и вскочил.

   — Лучко, — крикнул он.

Лучко вошёл с заплаканными глазами.

   — Чего разнюнился, бисова вира.

   — Так, ничего... не всё же смеяться и плясать.

   — Погляди, как будто кто приехал.

   — Нечего глядеть — это приехал проклятый леший, кошевой из Сечи, да с ним человек до двухсот запорожцев. Все — точно звери.

   — Так это кошевой уж пожаловал?.. Ты, Лучко, там распорядись: нужно всех накормить, напоить...

   — Напоить? Черт их напоит: хоть сто бочек им выставь в день, так всё выпьют...

   — Не сердись, голубчик, ты ведь умница, нужно же гостей принять с почётом.

Лучко ушёл и в сердцах стукнул дверьми.

   — Эка напасть с ним: не мала баба хлопит, тай купила порося. Так и я навязал себе эту обузу, ну и носишься с нею, как жид с писаною торбою... как кот с салом.

Он потянулся, крякнул и, почесав затылок, вышел к кошевому атаману, ждавшему его в столовой.

После первых приветствий Брюховецкий обратился к нему:

   — Получил я сегодня весть, что полковник Иван Самойлович с казаками и мещанами в Чернигове, в Малом городе, осадил воеводу Андрея Толстого... 1 февраля послал к нему Самойлович посла, чтобы он сдался; а после сделал ночью вылазку, напал на Большой город, побил много наших и взял знамя... Я хотел было двинуться к нему, но у меня здесь около двухсот русских.

   — Мы порешим с ними завтра же, а там дай моим запорожцам погулять; всех москалей из городов повыгоняем, а тогда и до Толстого доберёмся в Чернигов.

После того пошло потчивание, и запорожцы запели свои песни:

Иные запорожцы пели:

Попойка шла почти всю ночь, и большинство к утру лежало замертво пьяными.

На другой день, т.е. 8 февраля, был праздник, и по заведённому порядку воевода Огарёв, занимавший Гадяч, и полковник рейтарский немец Гульц, отправились с поздравлением к гетману.

   — Герман пошёл молиться в церковь под гору, — сказал Лучко, выйдя к ним в столовую.

Огарёв и Гульц ушли. Воевода, придя домой, послал своего денщика узнать, находится ли гетман в церкви. Его там не оказалось, но тем не менее воевода пошёл туда, так как храм этот сооружён был гетманом и он по случаю праздника должен был туда прийти.

В то время, когда воевода молился, за полковником Гульцом пришёл от гетмана казак.

Полковник тотчас отправился к нему.

   — Пришли ко мне из Запорожья кошевой атаман да полковник Соха с казаками и говорят: «Не любо нам, что царские воеводы в малороссийских городах и чинят многие налоги и обиды». Я к царскому величеству об этом писал, но ответа нет. Вы бы, полковники, из городов выходили.

   — Пошли за воеводою и моими товарищами и сам скажи, — возразил Гульц.

   — Да что мне твой воевода, этот боярский пёс, — крикнул гетман. — А вот что я скажу: коли сейчас же из города не пойдёте, так казаки вас побьют всех.

   — Хорошо, — сказал немец, — но коли мы пойдём из города, так ты не вели нас бить.

   — Что ты, что ты, мы не ляхи, — и, крестя лицо, он прибавил: от казаков задора не будет, только вы выходите смирно.

Гульц отправился к воеводе и передал ему слова гетмана.

   — Не могу я покинуть города, — воскликнул Огарёв, — нужно лично переговорить с гетманом; потом он отречётся от своих слов.

Когда Огарёв зашёл к Брюховецкому, он долго не хотел его принять, наконец вышел и объявил:

   — Запорожцы требуют, чтобы русские немедленно очистили город.

Огарёв возвратился к себе и сказал жене своей:

   — Собирайся в путь... Нас здесь всего двести человек и крепости никакой здесь нет.

   — Напрасно, — сказала она, — здесь каждый дом наша крепость... Будем сражаться... а там пошли в другие города, и нам дадут помощь.

   — Пока эта помощь придёт, нас всех перебьют и перережут, — возразил Огарёв. — Притом, если мы выйдем из города, мы и людей и себя спасём: гетман клялся богом, что нам по пути ничего дурного не сделают.

   — Выступим, — вздохнула жена его, — но сердце моё не предвещает ничего доброго... уж лучше бы здесь защищаться...

Начала она и люди её, и войско собираться в путь, и несколько часов спустя по направлению к Переяславлю потянулись прежде всего немец Гульц с обозами и возком, в котором находилась жена Огарёва; полковник на коне ехал рядом с экипажем для её защиты на случай нападения.

Доехали они так до заставы. Здесь казачий старшина Иван Бугай, коренастый, здоровенный запорожец, стоявший с сотнею казаков, пропустил их беспрепятственно с обозом.

Потянулись они по дороге в надежде, что и воевода с резервом тоже благополучно выйдет из города.

Но не прошли они и трёх вёрст от Гадяча, как услышали там пальбу. Они остановились, и Гульц тотчас собрал обоз, сделал из него засады и внутри разместил возок с боярынею и ратных людей, а сам поскакал с несколькими рейтарами обратно в город.

Там происходило в это время следующее:

Огарёв со стрельцами выступал из города, но на заставе Иван Бугай остановил их:

   — Сдавайтесь! — крикнул он.

В ответ на это воевода произнёс твёрдо и решительно:

   — Если вы не удалитесь, мы стрелять будем...

   — Ах ты, пёс московский, — крикнул Бугай, бросившись к нему с обнажённою саблею.

Это был знак к нападению: казаки ринулись на стрельцов.

Бились и рубились, чем ни попало: слышны были выстрелы пистолетов, пищалей, стук оружия.

Силы были равные и бой был бы продолжителен, но Огарёв отсёк ухо Бугаю и тот, истекая кровью, упал с коня.

Казаки схватили его на руки, понесли в город с криком.

   — Москали наших режут.

Воевода подобрал своих убитых и раненых и поспешно выступил из города.

На пути он встретил полковника Гульца.

   — Жена моя права была, — сказал он, — уж лучше бы защищаться в городе; там они пожалели бы казачьи дома да и легче было бы сражаться... Эти разбойники, вероятно, тотчас нагрянут сюда, так нам нужно будет их отразить и дорого продать свою жизнь.

Они ускоренными шагами поспешили к передовому войску, но едва они прибыли туда, как вдали показались запорожцы с кошевым атаманом.

Русские выкинули флаг для переговоров, но те, будто не замечая его, неслись к ним вихрем.

Началась стрельба и рукопашный бой. Русские сражались отчаянно: семьдесят человек стрельцов и пятьдесят солдат пало под ножами запорожскими, остальные сто тридцать человек, избитые, израненные, забраны в плен; не больше тридцати человек стрельцов успело бежать на Переяславль, но те помёрзли в пути. Полковник Гульц сражался у возка боярыни и там пал, как герой; но она не сдавалась в плен: она дралась с отчаянием и взяли её тогда, когда свалили и связали её.

Огарёв бился до последнего и не сдавался, но тяжёлая рана на голове лишила его чувств и запорожцы забрали его полумёртвого.

Одержав эту постыдную победу, запорожцы забрали русский обоз и пленных и двинулись с триумфом в город, причём били в котлы и в барабаны и неистово пели песни.

Вступив в город, они послали Огарёва к протопопу, а боярыню за то, что муж её отсёк ухо Ивану Бугаю, и за то, что она не сдавалась без бою, раздели и повели по городу простоволосую. Приведя её таким образом на площадь, где собрался народ, Бугай выхватил кинжал и отсёк ей одну грудь.