Гонта, который, как и каждый партизан, был воспитан ближним боем, смотрел на эти грузовики спокойно.

— Вот, майор, — он протянул бинокль Топоркову, — видать, снова егеря. «Эдельвейсы». Понаперли их сюда с Кавказа на переформирование. Теперь на нашем брате будут тренироваться…

— Егеря хорошо действуют в лесах, — бесстрастно сказал майор, рассматривая грузовики.

— Радости — полный воз, — сказал Гонта. — Нам здесь дорогу надо переходить.

— Значит, будем переходить.

Гонта в упор посмотрел на Топоркова:

— Ночью-то перешли бы без риска… Ну ладно!

За лугом вновь начался сосняк, и партизаны было повеселели, но тут сойки протрещали тревогу.

Андреев, откинув капюшон, обнажил жилистую шею, задрал кверху бороденку, наставил круглое ухо. Послышалось тарахтенье, будто мальчишка вел палкой по штакетнику. Это был чуждый лесу механический звук.

Левушкин свистнул. И лошаденки под окрики партизан рванули в сторону от дороги, в соснячок.

Галина с автоматом в руке, напрягая крепкие икры, пробежала к старым окопам, уже поросшим по брустверу молочаем. Сползла, ссыпая песок. И тут же кто-то рядом приглушенно чихнул и произнес звонким, радостным шепотком:

— На здоровьечко вам! — и ответил самому себе: — Спасибочко!

После чего Левушкин сильной рукой пригнул Галину к земле, спрятал ее за бруствер.

— «Энсэушки»! — шепнул Левушкин. Он сидел у бруствера, в частоколе воткнутых в песок сосновых веточек и смотрел на обширную, поросшую вереском поляну, куда вливалась лесная дорога.

Тарахтенье нарастало.

— Четырехтактные, — сказал Левушкин почтительно и сплюнул. — У них на каждой машине ручняк.

За поляной, на взгорке, серыми мышиными клубками прошмыгнули шесть мотоциклов с солдатами. Тарахтенье метнулось за ними хвостом и стало стихать.

Левушкин следил за мотоциклами и в то же время видел рядом лицо Галины, полуоткрытые ее губы и ощущал щекой и ухом шелестящее дыхание.

Он не снял руку с плеча медсестры, а, напротив, сжал пальцы и повернулся к ней. В захмелевших, дерзких его глазах отразился в перевернутом облике дурманный осенний мирок — сухой окоп, мягкий пружинистый вереск с фиолетовой пеной цветов и густой полог хвои.

— Будешь приставать — застрелю, — сказала Галина, глядя в глаза Левушкину и яростно отвергая отраженные его зрачками соблазны.

— Дуреха, — прошептал Левушкин чужим, добрым голосом. — Ну чего увязалась за ним? Ты девка простая, ты моего поля ягода. Я человек веселый, надежный, я тебя защищу хоть от фрицев, а хоть от своих… И если войну переживем — не брошу, вот ей-богу! А с ним-то как? Он человек умственного полета. Он-то и сейчас сторонится тебя. А ты тянешься… Дальше-то как будет?

Галина перевела дыхание. Метко упали последние слова Левушкина, прямо на живой нерв. Но Галя была девочка крепкая, из донбасского поселка, из семьи с двенадцатью ртами и пьющим отцом.

— Ладно, — сказала она. — Верно ты говоришь. Ты вон какой ловкий, сообразительный. Все умеешь… А он нет. Он внутри себя живет, его обидеть просто. Я ему нужна. Вон ноги стер…

И она всхлипнула, сразив себя этим последним аргументом.

— Ты о себе подумай! — бросил Левушкин.

— А я думаю. Я, может, впервые полюбила. Может, это все доброе, что мне отведено.

И она полезла из окопа.

— Тю, контуженная, — упавшим голосом сказал Левушкин.

Соснячок оживал. Раздавались голоса. Телеги неторопливо покатились к дороге.

Левушкин мягко шел по лесу. Даже опавшие листья не шуршали у него под ногами. Лицо у разведчика было полынным, а глаза злы.

Его нагнал Миронов. Присвистнул, подзывая разведчика.

— Чего тебе, старшина? — спросил Левушкин.

— Слушай, ты к Галине не приставай, ладно?

— Тебе чего? Подглядывать приставлен?

— Не приставлен… А ты отряд не порушай. Галка — она для нас особая дивчина. Ее беречь надо.

— «Особая»! — ухмыльнулся разведчик. — За Бертолетом вон как прибежала!

— Это уж ее выбор, — спокойно сказал Миронов.

— Больно ты справедливый, солдатик, — сказал Левушкин. — Дать бы тебе по уху, да злость надо на немца беречь.

Топорков слышал этот разговор и усмехнулся одними глазами. Все в группе шло как нужно, вмешательства не требовалось, это был отрегулированный, самоналаживающийся организм. Лишь мрачный Гонта беспокоил майора.

Мелькали спицы, циферблаты колес отмеряли кочевое время.

Внизу поблескивала речушка, вся в тугих, масляных разводьях струй. Вода была такой холодно-прозрачной, что при взгляде на нее ломило зубы. И плыли по ней седые, узкие листья тальника. За рекой широко расстилались сизо-зеленые заросли ивняка. Картина была мирная, легкая, акварельная.

Подошел, хлопая полами длинной шинели, Топорков. Развернул потрепанную трофейную карту.

— Надо бы идти берегом до четырнадцатого кордона, — Гонта ткнул пальцем в карту. — Там мосточек есть. Хлипкий, но телеги выдержит.

— Ясно, — сказал майор. — Однако переправляться будем здесь. Вброд.

— Дно топкое, — терпеливо, но уже с нотками плохо сдерживаемого раздражения пояснил Гонта. — Если застукают на переправе — хана. Мотоциклетки шныряют, видел?

— Видел.

Гонта повернулся к Миронову и Левушкину, ища поддержки. Но разведчик пожал плечами, не желая ввязываться в спор начальства, а бывший старшина-сверхсрочник пробормотал:

— Конечно, с точки зрения военной, лучше у четырнадцатого кордона… Но товарищу майору виднее.

— Виднее! — буркнул Гонта. Топорков уложил карту в планшетку.

— Ну все. Гонта, возьмите пулемет и выберите позицию за рекой.

— Так, — крякнул тот, пряча глаза под брови.

И не спеша, вразвалочку, как волжский крючник, пошел к телегам. Взвалил на широкую спину свой МГ, окликнул Берковича и Левушкина и зашагал к кустарнику.

Гонта установил пулемет над излучиной реки дулом к дороге. Беркович помог заправить ленту.

— Это правда, что ты до войны знал майора? — спросил Гонта.

— Так точно! Стригся лично у меня…

— Ну и что за мужик?

— Толковый, культурный командир. Стригся под «ежик». Одеколон предпочитал «Северное сияние»…

Гонта с сожалением посмотрел на парикмахера:

— Так, так… «Северное сияние»… Подробная характеристика.

И вдруг он насторожился, замер. Издалека сюда докатился веселый треск.

Трофейные короткохвостые битюги мрачно и обреченно потащили в воду тяжелую телегу.

Далекое тарахтенье мотоциклов донеслось и до стоящих на берегу Топоркова и Миронова.

— Ну, Зойка!.. Ну, Черчилль! — подбадривал коней Степан. Его кирпично-красное лицо было залито по́том.

Колеса по ступицы вошли в воду и остановились, завязли.

— Ну, еще чуть-чуть!.. Ну, еще малость!..

Кони хрипели, буграми вздулись под кожей мускулы — тяжелая телега не двигалась с места.

Топорков ступил в воду, но его опередил Миронов. Утопая в вязком иле, падая и захлебываясь, он подхватил лошадей под уздцы и потянул вперед.

— А ну взяли!.. Ну, быстрей!..

И вот уже будто дюжина бондарей зачастила молотками по пустым бочкам. Загремел весь лес.

Серой пылью обдало лица Гонты и Берковича. Краска со щек ушла, а глаза запали, стали щелочками.

Шесть мотоциклистов один за другим промчались по дороге в грохоте и гари. В колясках, прыгающих по бугоркам, сидели пулеметчики. А водители в глубоких тевтонских касках, из-под которых виднелись стекла очков да клинья подбородков, в перчатках с раструбами, держались за прямые палки рулей так осатанело, как будто те готовы были вырваться и умчаться в лес отдельно от колес и седоков.

От дороги до края обрыва было метров пятнадцать. И эта узкая, поросшая рыжим папоротником полоска земли укрывала за собой партизанскую переправу.

Мотоциклисты унеслись, а на поляне осталось сизое облачко выхлопной гари.