Она говорила еще что-то грозное и сердитое, но в голосе внятно слышались растерянные нотки.

Признаться, такого от Сашки я не ожидал, но поступок ее мне понравился. И где-то в душе я немного позлорадствовал над главным рыбоводом, которая позавчера выпроводила меня, как мальчишку, с хозяйства.

Теперь я мог отыграться. Я уселся рядом с Клавдией Николаевной и, посетовав на строптивый характер практикантки, стал припоминать слышанные и читанные истории трагических исходов, связанных с голоданием. Каюсь, кое-что я прибавлял от себя, и истории обрастали в моем рассказе весьма живописными подробностями. Лицо главного рыбовода из багрового стало землистым, и глаза ее начали тревожно перебегать с предмета на предмет.

Говорил я, наверное, с полчаса, но кулаки на коленях Клавдии Николаевны так и не разжались.

«Нашла коса на камень», — подумал я и отправился к месту происшествия.

Возле кирпичного сарая, где находилась кладовая, толпилось человек двадцать. Более половины из них была детвора. Мне наперебой принялись рассказывать о случившемся. Оказалось, что вчера главный рыбовод распорядилась взломать дверь. Но Сашка, крикнула в окно, что из кладовой она не выйдет, а если будут выводить насильно, выпьет кружку формалина из большой бутылки. Тогда от двери отступились и принялись Сашку уговаривать добром. Но она заявила, что пока приказ не отменят, будет сидеть в кладовой.

К вечеру сердобольные рыбачки разбили стекло и стали совать Сашке сквозь решетку разную снедь.

— Колбасы ей кинули целый кружок, хлеб с икрой, а девчата — две пачки печенья, — перебивая друг друга, докладывали мне мальчишки. — Сала еще… Пирожки…

— Воблу ей дали, так она, дяденька, как шваркнет ее назад, аж боязно стало, — скороговоркой выпалила веснушчатая девочка.

— Пропишите вы про такое безобразие, — сказала мне уборщица из конторы. — Разве можно из-за бумажки так над человеком изгаляться. Саша — ведь живая душа, а бумажка — это…

Она сделала выразительный жест, наглядно показывающий для чего может быть употреблена бумажка с приказом об отстранении Сашки с практики. Потом крикнула Толика и подала ему две бутылки с молоком. Гибкий, как ящерица, Толик поднялся по доске к зарешеченному окну и сунул в него бутылки.

Звона разбитого стекла я не услышал. Может быть, бутылки упали на что-нибудь мягкое, а может…

— Второй день ничего не ест, — восторженно сообщил мне Толик.

Я посмотрел на массивную кирпичную стену, за которой отсиживалась Сашка, и подумал, что трудно сказать, ест она там или не ест. Тем более что из всей снеди Сашка выкинула назад только воблу. Наверное, оскорбилась на скупердяя, который в таком положении расщедрился на пяток тощих вобл…

— Саша! — крикнул я. — Что с тобой, Саша?

Сашка поздоровалась со мной и объяснила, что объявила голодовку и требует отмены приказа.

— Неправильный он, Олег Петрович… Хоть месяц буду сидеть здесь, а добьюсь отмены. — Голос Сашки звучал зло, но бодро. Я прикинул, что срок голодовки определен ею довольно оптимистически. Значит, догадка моя насчет молока и воблы была верна.

Для приличия я поговорил с Сашкой еще минут пять и успокоенный пошел в контору. Клавдия Николаевна была в лаборатории и занималась каким-то анализом. Я сделал расстроенное лицо, присел возле подоконника и стал приводить в порядок записную книжку. Клавдия Николаевна несколько раз пыталась заговорить со мной. Я отвечал сухо и односложно.

Через четверть часа у главного рыбовода выскользнула из рук пробирка, упал металлический штатив, и на стол пролилось что-то вонючее и желтое. Клавдия Николаевна чертыхнулась, туго повязала под подбородком платок и с треском укатила на мотоцикле из усадьбы.

На следующий день она сдалась. Оставила Сашку на практике, объявив ей строгий выговор с последним предупреждением за нарушение правил техники безопасности. Клавдия Николаевна самолично прочитала этот приказ под окном лабораторной кладовой.

— Копию мне дайте, — требовательно сказала Сашка. Толик просунул в окно копию приказа. Тогда Сашка начала торговаться с главным рыбоводом. Она соглашалась лишь на простой выговор.

Лицо Клавдии Николаевны стало багроветь. Тут уж я рассердился на Сашку, отчитал ее и посоветовал кончить выкрутасы и прекратить эту историю.

Через день Сашка снова возилась возле мазанки у шлюза, а мы с главным рыбоводом поехали на баркасе на Мартышку. Нам не повезло. При подходе к тоне баркас задел за корягу и повредил корпус. В машинном отделении появилась течь. Два дня пришлось ремонтироваться. На обратном пути поднялся сильный встречный ветер. Он разогнал по реке острые волны и на поворотах норовил прижать нас к берегу. В общем, от Мартышки против течения и ветра мы тащились почти двое суток.

И я обрадовался, когда за очередным поворотом показалась знакомая мазанка рыборазводного хозяйства.

— Куда прорези поведем? — спросил у Клавдии Николаевны капитан баркаса.

— Давай на первый, там половину выпустим и решим дальше.

Когда мы подходили к участку, главный рыбовод вгляделась в берег и встревоженно попросила бинокль.

— Что-то на первом стряслось, — сказала она, разглядывая берег. — Вон сколько людей у шлюза толчется…

и она опустила руку с тяжелым морским биноклем и, обернувшись ко мне, добавила:

Если Клочкина опять что-нибудь вытворила, не стерплю. Сегодня же отчислю с практики. Пусть хоть топится, хоть вешается— отчислю!

По тому, как побелели пальцы Клавдии Николаевны, зажавшие бинокль, я понял, что Сашке этот раз несдобровать, если она провинилась.

Меня охватило беспокойство, которое возрастало по мере приближения баркаса к саманному домику на берегу банка. Почему-то я был уверен, что Сашка непременно имеет отношение к суетливой толчее возле шлюза.

Едва баркас приткнулся к берегу, я заторопился вслед главному рыбоводу.

Возле шлюза были грудой навалены изломанные шандоры и лежал разорванный кутец. Рабочие нашивали вдоль столбов дюймовые доски и приспосабливали к ним запасные щиты.

Белочубый Борис, напарник Сашки по дежурству на первом участке, доложил Клавдии Николаевне, что ночью разбило шлюз.

— Откуда-то бревно принесло, а тут ветер, как назло, волну разогнал, — говорил Борис, почему-то неловко вытягивая шею и мотая головой. — Бревном ударило по щитам… Вышибло одну шандору из пазов, а там уж пошло… Сами знаете как…

— Проворонили, значит, шлюз, — сказала Клавдия Николаевна. — Клочкина где?

— В дежурке Клочкина, — с усилием сказал Борис и потупился. — Застудилась она, Клавдия Николаевна.

— С чего же она застудилась?.. Всю ночь спали, за шлюзом не смотрели, а она застудилась. Крутишь ты что-то, братец… Ладно, пойду ее спрошу.

— Не ходите, Клавдия Николаевна, — Борис решительно загородил дорогу рыбоводу. — Плохо Саше, врач ей уколы делает… Сердце у нес от холода зашлось. Она же всю ночь в воде простояла. Я во всем виноват.

Запинаясь и путая слова, Борис рассказал о событиях прошедшей ночи.

Оказалось, что Сашка уже не раз оставалась на ночных дежурствах одна. Борис завел в соседнем селе зазнобу. Когда наступал вечер, он начинал так томиться по своей Светланке, что Сашка не выдерживала и соглашалась отпустить его с дежурства. Каждый раз Борис обещал ей, что будет «одна нога там, — вторая нога здесь». И каждый раз возвращался на утренней зорьке.

Так было и прошлую ночь… Оставшись одна, Сашка то ли придремнула в дежурке, то ли все произошло так неожиданно, что она не смогла ничего предупредить…

Слушая Бориса, я представил себе чернильную ночную темень, порывистый ветер, бьющий по ветлам и хлюпанье волн о берег. Представил себе одинокую мазанку язычок привернутого фонаря и жиденький проволочный крючок на двери. Услышал скрежещущий деревянный треск у шлюза. Увидел Сашку, выскочившую в ветреную тьму. Она подбежала к шлюзу, свесилась через перила и, опустив фонарь, увидела, как тяжелое бревно бьет в шандоры, вышибая их из пазов одну за другой. Увидела, как речная вода тугим, тяжелым потоком хлынула в магистральный канал, и поняла, что за ночь производители уйдут через шлюз в Волгу и хозяйство останется пустым.