— Что же случилось?

— И сказать совестно… Разве знаешь, с какого бока тебе заботы подвалят.

Баба Варушка махнула рукой, но в голосе ее явно утратилась горесть.

— Баян анчутке моему подарили. В праздник Победы правление ему такую премировку выдало, как заслуженному фронтовику. Вспомнила чья-то голова, что в молодости Федя на гармони играл, вот и отвалили ему баян за сто рублей с перламутровыми планками. Я, бестолковая, в ладони хлопала, когда баян вручали.

— Это же хорошо!

— С одной стороны, хорошо, а с другой, Александровна, поглядеть, так хуже некуда. Быстренько выучился мои анчутка на том баяне играть, и пошла ногами вверх вся губерния. Таку каторжну грамоту развел, что житья мне не стало. Теперь ведь без него ни одна свадьба, ни одни именины, ни одна гулянка не обходится. И я за ним, как нитка за иголкой, должна на каждом веселии подол трепать — не откажешь ведь людям в честном приглашении. Мало того, так придумал в новом колхозном клубе хор организовать, чтобы старинные протяжные песни играть. Меня в тот хор хотел запихать, так на велику силу отбилась…

Когда был кончен рассказ, в каюте так и осталась тугая, спекшаяся тишина. Закатный, голубой с прозолотью луч бил сквозь шторы в окно. Он был столь реален и отчетлив, что казалось, протяни руку — и ощутишь его трепетную ткань.

«Боже мой, — ошарашенно думала Наталья Александровна. — Такое выдержать! Вот тебе и полосатенькие люди. Вот тебе и всеблагая утешительница…»

Наталья Александровна ощутила желание подойти к Варваре Павловне и приложиться к сухой, с натруженными венами, ее руке. Но она застыдилась внутреннего порыва и тут же, сожалея, подумала, что люди бывают часто без нужды сдержанны в отношениях друг с другом, топят много нужного в глупой застенчивости, в боязни показаться назойливым или излишне благодарным.

Даня медленно ссыпала в сумку цветастые тюбики с косметикой, шагнула к бабе Варушке и прижалась молодым лицом к ее увядшим щекам.

— Спасибо вам, — сказала она и поправила пенсионерке седую прядь, выбившуюся из-под платка.

— За что спасибо-то? — удивилась баба Варушка. — Только и делов, что у нас с Федором все по-людски получилось.

— А это очень страшно — когда без ног? — спросила Даня.

В словах вопроса, в интонации их Наталья Александровна ощутила иные глубины и поняла, что ошибается в простеньком, наскоро сметанном по первому впечатлению портрете Дани. Сейчас она была признательна девушке за простой и искренний порыв человеческой ласки, на который сама она оказалась неспособна. Это примирило ее с Даней и заставило пожалеть о резкости слов, сказанных вчера на корме.

— Да как тебе сказать, Дашошка, страшно или нет, — помолчав, заговорила баба Варушка. — Не с ногами ведь живешь, а с человеком. Сначала, конечно, страшновато на калеку глядеть, жалостиво. А пообвыкнешь, так вроде и ничего. Глаза, говорят, боятся, а руки делают. На этой присказке наш бабий род и держится. Вишь, как я тебя своими россказнями разбередила. Может, здря, а может, и на пользу. Крутые иной раз бывают пригорочки в жизни. Чтобы одолеть их, сила нужна. Есть она в каждом человеке, да не каждый ее достать из себя может. Так я это понимаю.

Наталья Александровна ощутила себя посторонней и ненужной слушательницей. У нее не нашлось умения наладить с бабой Варушкой внутренний контакт, на который так естественно оказалась способна Даня. Хотелось сказать что-то, влиться в разговор. Но нужных слов не находилось, а те, что вывертывались в голове, были ходульными и выспренними.

Наталья Александровна извиняюще улыбнулась, надела плащ и вышла из каюты.

Спустя полчаса ее разыскала Даня.

— Извините меня, я вам вчера такое наговорила.

— Не стоит, Даня… Какие тут могут быть извинения. Мало ли что мы иной раз говорим друг другу. Не следует придавать словам повышенное значение. Проще, много проще следует глядеть на вещи.

Наталья Александровна говорила расхожие слова, радуясь, что рассказ бабы Варушки помог Дане, как и ей самой, одолеть мелкое и словно приподнял их на новую ступеньку невидимой лестницы, с которой можно зорче посмотреть окрест.

Душа Дани была по-молодому раскрыленной, простодушно доверчивой, отзывчивой на ласку и внимание, на горе и радость. Даня знала это и инстинктивно пыталась укрыть собственную обнаженность, возводила вокруг себя защитную стенку, пряталась за резкостью суждений, наигранной практичностью и «взрослым» житейским опытом, который она еще не поспела обрести и постигнуть. Она не понимала еще, что человека не спасает никакая искусственная стенка.

Сейчас Наталья Александровна видела в ней себя, угловатую и стеснительную, несмелую и отчаянную в давней своей молодости.

— А я ведь была у капитана, — сказала Даня. — Его Петром Егоровичем звать…

— Ну и как?

— Верно все. Были у Витальки такие заскоки. Я потом ему настоящий допрос устроила. Признался. Я, говорит, сначала им по доброте, а они мне в руки деньги суют. Вот ведь, змей корыстливый. Простачка решил из себя строить, но я ему рога сломала… А вообще-то почему отказываться, если тебе деньги дают?

— Смотря за что дают.

— Так я ему и сказала. В точности. Пообещал мне и Петру Егоровичу, что в каюту к нему теперь никто ни ногой.

— И ты тоже?

— Мне сделано исключение. Вообще Петр Егорович только строгость на себя напускает, а так он хороший человек… Чай вприкуску пьет. Смешно… Вы в самом деле не обижаетесь на меня, Наталья Александровна?

— За что мне на тебя обижаться. Рада, что у тебя с Виталием все так серьезно получается. Смотри только…

— Я смотрю, не беспокойтесь, — деловито перебила ее Даня. — У меня он хвостом не закрутит, будет по струночке ходить… Стоит уже, дожидается. Постой, постой, дружочек, подыши свежим воздухом. Тебе это полезно.

Наталья Александровна повернулась и увидела в дальнем конце палубы знакомую фигуру радиста. Улыбнулась и подумала о девичьем сердце, извечно верящем в чудо.

«Иван Сусанин», отдыхая после долгой пробежки, стоял у пристани под гранитной пологой горой. Наверх взбиралась дорога, выбитая до седого камня ногами туристов. Обочь дороги на солнечном припеке громоздилась развесистая черемуха. Она пахла удушливо сладко, и порывы ветра заметали на ней белые вихри.

Огромная Ладога была ветрена и пустынна. Кругом на десятки километров расстилалась темная, взлохмаченная вода. От нее, как из распахнутого погреба, несло зябкой сыростью. Выбеленные пеной волны зло били в корпус теплохода, вскидывая гремучие, колкие, как град, капли.

Холод разогнал туристов по каютам, и «Иван Сусанин», утратив празднично-беззаботный облик, деловито буравил винтами воду. Впереди по курсу, проложенному после Валаама круто на юго-восток, отчетливее становилась полоска берега. Где-то там, невидимые с озера за чащобами ельников, за частоколами хилых сосняков лежали Сермягские болота.

В сорок четвертом году наши части штурмовым броском форсировали Свирь в южном течении и создали плацдарм на другом берегу.

В ротах после штурма осталось по десятку человек. Их свели вместе, и Наташа Сиверцева стала воевать под командованием лейтенанта Волохова, назначенного командиром одной из таких сводных, разномастных рот.

От плацдарма дивизия ударила на север, к Олонецкому укрепленному району. На подходах к нему лежали непроходимые, как считалось, Сермягские болота. Но накаленные до яростной решимости сводные роты наперекор всему стали одолевать их. Тогда противник, оголив соседний участок фронта, кинул во фланг наступающим отборный полк егерей.

Рота лейтенанта Волохова сбила противника с редкой в этих местах высотки и получила приказ закрепиться на ней.

Санинструктор Сиверцева, доставив на полевой пункт очередную партию раненых, возвращалась в роту. Шла, продираясь в путанице чахлого осинника, увязала чуть не по колени в торфяной жидкой хляби, прыгала с кочки на кочку и далеко обходила коварные с сочной травой лужайки, скрывавшие бездонные провалы в здешних болотах.