Разобраться по существу, так Наталья Александровна просто-напросто взбалмошная женщина, привыкшая считаться в первую очередь с собственными желаниями. Это надо ломать потому, что для будущей семейной жизни такой характер мало подходит, будет обижать Андрея Владиславовича и превратит супружество в союз лошади и всадника. Несправедливый и неприемлемый для обоих.

В Череповце Наталья Александровна написала Андрею длинное и сумбурное письмо и теперь искренне жалела, что не решилась там же кинуть некстати затеянную туристическую поездку и возвратиться в Москву.

Но сквозь рассудительность мыслей упрямо проглядывала в обострившейся памяти синяя жилка на географической карте — река Свирь, к которой с каждым днем приближался «Иван Сусанин». Свирь притягивала, как магнит. Освободиться от непонятного наваждения можно было, лишь пройдя через него.

Из капитанской рубки вышел судовой радист. У него были прочные плечи, распиравшие нейлоновую куртку, и неожиданно длинная неокруглившаяся еще шея с наивным желобком ниже затылка. В оттопыренных форменной фуражкой ушах было что-то щемяще знакомое…

Боже мой!.. У Мити были вот такие же круглые, оттопыренные пилоткой уши, и он стеснялся их. И шея в просторном воротнике гимнастерки была точь-в-точь такой же длинной и по-мальчишески незащищенной.

Митю убили в сорок четвертом под городом Питкяранта…

Прикуривая, радист повернулся, и Наталье Александровне стало легче. На Митю он не походил — широколобый, с темными, близко посаженными глазами и ухоженными баками.

Наталья Александровна не любила крепкотелых с ухоженными баками. Они казались ей удачливыми и самоуверенными. То ли от малого ума, то ли от излишнего здоровья.

Успокоившись, Наталья Александровна стала неприметно разглядывать радиста, про которого Даня по секрету рассказала, что он «положил на нее глаз и хочет закадрить», что зовут его Виталием и у него тьма кассет с магнитофонными записями.

— И Адамо, и Дин Рид, и Рафаэль.

— Шостаковича, конечно, в записях нет, — усмехнулась Наталья Александровна.

— Что вы, разве теперь такое слушают, — отмахнулась Даня. — Виталий только современную музыку признает. С капитаном у них контры. Тому самое старье подавай… Не понимаю…

— Не волнуйся, ради бога, без нужды, — улыбнулась Наталья Александровна, слушая разгоряченные слова. — Я не только Шостаковича люблю, мне Рафаэль и Адамо тоже нравятся.

Ученые подсчитали, что на земле сменили друг друга восемьсот поколений людей. И всегда в самом последнем из них собирались высшие ценности человечества. Потому оно во все времена становилось критиком и строгим судьей. Конечно, этот скорый, по-молодому горячий суд можно было разбить порой кувалдой опыта, но нельзя было отвергнуть право судить.

— Виталий парень что надо… У нас на станции кавалеры-вахлачки. Представляете, до сих пор в плащах болоньях щеголяют.

— Какой ужас! Ухажер в плаще болонья… Нет, замуж теперь выходят только за заграничные куртки, расклешенные брюки и туфли на «платформе»…

— Надсмеиваетесь?.. Осуждать, конечно, легче всего.

— В самом же деле смешно, Даня. Ты подумай спокойно и, пожалуйста, не обижайся на меня.

— Меня, Наталья Александровна, трудно обидеть, — сухо возразила Даня. — Перед блестящей пуговицей я, как сорока, шалеть не буду, но что надо — знаю. Осенью на закройщицу поступлю учиться, сберегательную книжку заведу. Удеру с сортоиспытательной в город…

Грубая откровенность девушки покоробила Наталью Александровну. Она попыталась утешить себя размышлениями насчет того, что одно поколение не похоже на другое. Если люди будут повторять друг друга, остановится развитие, в мертвой неподвижности застопорится жизнь. Век атома, космических скоростей и таинственной акселерации поколебал многое, что казалось незыблемым, отвергал привычное и сомневался в проверенном. Почему такие кардинальные изменения не могут происходить и в девичьих оценках? Три десятка лет разницы в возрасте заставляют об одном и том же думать и говорить по-разному. Да и молодость Натальи Александровны была иной…

Ветер принес запах сырости и прелой хвои. Это снова напомнило давнюю военную землянку на Свири, где под жердяным настилом взбулькивала торфяная, вонючая грязь и каждый вечер приходилось ее вычерпывать котелками.

Осина плохо горела в железной печурке. Прела, согреваясь в огне, пузырилась на концах белой пеной, темнела от собственной копоти и распускала едкий чад. Когда приходила отчаянно безнадежная мысль, что растопить печурку не удастся, снизу спасительно пробивался живой язычок пламени. Распускал кусачие жала, начинал облизывать кривые поленья, толстел, перепрыгивал с места на место, и дрова брались жарким, скорым огнем. Он полыхал с треском, с веселым гудом, до красноты раскалял жестяные бока печурки. После него оставались головешки с синими летучими огнями, и надо было не упустить момент, чтобы кинуть на них новую порцию дров. Стоило опоздать — и печурка затухала. Растапливать ее заново, сидеть на корточках, до головной боли дуть на черные, тронутые пеплом угли недоставало сил. Тогда спали в холодной землянке, прижавшись друг к другу и с головами укрывшись шинелями. Три подружки, медички батальонного санпункта — Наташа, Маринка и Клава.

Маринка была начальницей, лейтенантом медицинской службы, с замурзанными узенькими погонами на неокрепших девичьих плечах. У нее были хорошие для батальонного фельдшера руки, и она умела не волноваться при виде крови, истерзанного осколками тела и умирающих на перевязках. Теперь Марина Николаевна Крохмалева, по мужу — Антипенко, главный врач больницы в Заволжье, и у нее двое взрослых дочерей. Два года назад она еще отвечала на письма. В последнем сообщила о назначении ее главным врачом городской больницы. Прочитав его, Наталья Александровна подумала, что редкая их переписка наверняка заглохнет.

Старшина медицинской службы Клава Аурова была застенчивой, доброй и некрасивой. Она плохо переносила сырой ветер, стужу и осенние туманы. У нее обветривалось лицо и кожа покрывалась неровными коричневыми пятнами, какие бывают у беременных женщин.

Клаву убило за неделю до форсирования Свири. В мокром логу, куда она пошла, чтобы свалить подходящее под ее девичью силу дерево и притащить в землянку очередную порцию дымного тепла, грохнул разрыв снаряда, и осколок ударил Клаву в висок, в мягкие завитки волос, которые она носила длинной косой и упрямо не хотела подстригать.

На стволе осины так и остался неумелый девичий надруб, взлохмативший зеленоватую кору. Когда Наташа и Маринка нашли ее, в остекленевших уже глазах Клавы, таких лазоревых, словно она каждый день промывала их подсиненной водой, застыло недоумение перед нелепостью случившегося.

Клаву похоронили в двух сотнях метров от землянки. Там был единственный в расположении стрелкового батальона бугор, клочок сухой земли с десятком искромсанных взрывами сосен. По молчаливому уговору живые отдали его мертвым. Каждую неделю на бугорке копали просторную яму. В нее сносили и свозили убитых. Зарывали яму один раз — когда она наполнялась до краев.

Клаву любили в батальоне. На бугре ей вырыли отдельную могилу, тело завернули в плащ-палатку, над жидкой насыпью поставили колышек и прибили фанерку с надписью химическим карандашом.

За теплоходом летели чайки. Белые, стремительные и изящные, как балерины. Туристы бросали им хлеб. Чайки пронзительно кричали, скопом кидались на добычу и били друг друга крыльями.

Гранитные острова были подвешены между водой и высоким небом. На их лбистых увалах стрельчато вымахивали вверх сосны с прозрачными, просвечивающимися кронами. Каменные уступы были засыпаны мертвой хвоей. Сквозь нее упрямыми шильцами пробивались травы, расстилая на граните зеленые дымки.

За Вытегрой, прорезав ветреный, с вороненой рябью зыби, край Онежского озера, «Иван Сусанин» повернул на запад к зазубренной полоске берегового ельника.