Иоанн Солсберийский, к сожалению, не Тацит. Он не умеет признавать «добродетель» в обществе, непохожем на то, в каком живет сам, или замечать неоднозначные черты своего общества.
Впрочем, за вычетом нескольких похвал англо-норманнским королям, он видит эту добродетель только на страницах латинских книг, прежде всего античных. Он ее полностью приравнивает к дисциплине или к предельному самопожертвованию. Разве он не с удовольствием упоминает Манлия Самовластного, велевшего высечь и обезглавить собственного сына за то, что тот без его приказа организовал атаку, благодаря которой римляне выиграли сражение? Но до крайностей теории слепого повиновения этот средневековый клирик все же не доходит. Он осуждает, называя языческой, тираду Лелия в «Фарсалии»{1081}: «Если ты мне прикажешь, — говорит тот Цезарю, — вонзить меч в грудь брату, в горло отцу, в живот беременной жене, — я, конечно, содрогнусь, но моя рука сделает все это». XII в. был непривычен к такому фанатизму, и ни одна из «жест», которые люди нашего Нового времени находили жестокими и дикими, не требует того, что звучит в словах Лукана: разве авторы «жест» не порицали неумеренность? Даже в историю осады Фив или Трои потребовалось вставить много эпизодов, чтобы оживить повествование. Придворные клирики привнесли в них толику изящества, толику французской любви в то самое время, когда клирик Иоанн, еще школяр, старался ожесточить себе душу чтением Фронтина и Лукана, в чем преуспел лишь наполовину.
Тем не менее для вождей (duces) он нашел там хорошие примеры, как обращаться к войскам, и соответствующие наставления, которые призывают к воинственной грубости и к подчинению{1082}.
В принципе Иоанн Солсберийский рассчитывает на возрождающееся римское право, чтобы оно принудило армию вести себя смело и выполнять приказы монарха, который ею командует. Дезертировать, изменять, не подчиняться приказам — это, замечает он, преступления, квалифицируемые как оскорбление величества, за что виновный и его дети заслуживают смерти, а родня — разорения и лишения прав.
Ожидая, пока подобный закон введут в Англии или во Франции, Иоанн Солсберийский находит в книгах и другие источники вдохновения. Чтобы вселить боевой дух в соотечественников, которые, как ему казалось, слишком вяло борются с валлийцами, он напоминает им одну страницу из Юстина (который кратко пересказал Трога Помпея), произведшую на него сильное впечатление. Дело было в древние времена, когда персы побежали под натиском индийцев. Тогда матери и жены преградили им путь бесчестья своими телами, сбросили одежды и обнажили половые органы, требуя вернуться или найти убежище, укрывшись именно там{1083}. Благодаря оскорблению персы опомнились, обернулись к преследователям и одержали победу. Вот что следовало бы сделать и перед валлийцами, — отмечает Иоанн Солсберийский с долей иронии…
Этот женский метод стимуляции храбрости ощутимо отличается от того, что предлагали куртуазные романы! Не замысловатые речи в духе средневековой культуры, которыми какая-нибудь Энида, какая-нибудь Бланшефлёр убеждают возлюбленных быть отважными, а шокирующая картинка, хлесткое предложение из грубых времен древности. Клирик Иоанн явно не желает заимствовать мотивы любви-соперничества в куртуазном варианте у (старшего) современника Гальфрида Монмутского, хотя и упоминает его в другом месте. Надо также сказать, что, рассуждая о диких валлийцах, он недалек от того, чтобы призвать к массовому избиению всех мужчин, по примеру того, как в предыдущем веке поступил доблестный Гарольд Годвинсон, прежде чем погибнуть при Гастингсе в 1066 г.{1084}
Британки, поступив так, в принципе зашли бы дальше германских женщин древности, которые обнажали только грудь либо, у Тацита, довольствовались подсчетом ран своих мужчин во время боя{1085}. Может быть, доблесть предков, по которой Иоанн Солсберийский вздыхает подобно стольким почитателям минувших времен, в той же мере была германской, что и римской? Какой-нибудь Венанции Фортунат не стал бы отрицать этого. Что касается Тацита, то немного жаль, что Иоанн не обратился к нему и ни на миг не подумал разделить доблесть и дисциплину, тогда как именно этот римский автор мог противопоставить дисциплинированным римским военным — доблестных германских воинов, наделенных некоторыми проторыцарскими чертами.
Если Иоанн что и усвоил из общих мест латинской литературы, посвященных варварам, так это представление о переменчивости нрава последних: после бурного натиска они быстро устают. И, напротив, как рассказывает Флор, говоря о борьбе с цизальпинскими галлами, римляне отличаются стойкостью, которую им придает дисциплина{1086}. Именно ей они обязаны тем, что завоевали мир. И тем хуже, если у Иоанна не было ни материала, ни концепций, чтобы осмыслить причины упадка Рима. Англия еще не произвела на свет Гиббона, чей диагноз, впрочем, привел бы Иоанна в ужас[273]. Ион, преданный своей схоластике, не слишком историчной, не ощущает разрыва между героями Римской республики и теми, кто носил cingulum militiae при поздней империи, то есть через пятьсот лет.
Однако древний Восток дал один пример такого размягчения нравов, грозившего и «нашим временам», который вызвал у него содрогание, — пример Сарданапала. Иоанн Солсберийский может перенять у Лукана сарказм насчет войны в пиршественных одеждах: когда наряды у бойцов слишком пышные, это побуждает врага поживиться за их счет. Сколько возможностей заклеймить разукрашенных рыцарей XII в., обожавших геральдическую символику и подступавших в таком виде к границам не только французских княжеств, но и к границам Шотландии, где в 1172 г. война приобрела не очень рыцарский характер{1087}. В этом отношении клирик Иоанн полностью солидаризируется со святым Бернаром Клервоским, высмеивавшим и поносившим мирское рыцарство, чтобы тем выше, по контрасту, превознести тамплиеров, чье отличие от мирян просто чудесно{1088}. Иоанн Солсберийский разделяет его идеал аскетичного воина, который потому и более жесток в бою, избегает фанфаронства, а убивать его вынуждает сама суровость образа жизни. Тем не менее, поскольку ему ближе добрые языческие авторы, чем святому Бернару, то слова, чтобы высмеять гордеца и бахвала, он находит в комедии Теренция. «Больше всех хвалится при дворе» как раз тот, кто меньше всех проявляет отваги в бою. И как можно хвастаться тем, что тысячу раз избежал смерти?{1089}
И как армия, достойная называться армией, может считать работу, тяжелый труд рабскими? Однако они вызывали ропот уже у римских солдат, как в «Анналах» рассказывает Тацит, — у солдат, которых Марк Корбулон сурово наказывал и хотел вести в Германию ради тяжелой войны{1090}.
Здесь Иоанн Солсберийский предпринимает попытку очернить всю красоту аристократической войны, всю ее несомненную искусность ив то же время всю ее умеренность, словом, все ее рыцарские достоинства, противопоставляя ей чистого и сурового, скромного и дисциплинированного римского солдата. И тем хуже для культуры нравов!
По счастью, ситуация все-таки была не столь простой, выбор никогда не был столь однозначным — между кровавой суровостью и милосердной изнеженностью. Разве французский XII в., приукрасив античную войну, сделал ее совершенно пресной? И разве Ланселоты, Персевали и Говены, которых ставили в пример другим рыцарям при пышных и (умеренно) сладострастных дворах, были кисейными барышнями, разве они жалели усилий и скупились на свою кровь? Говорить в 1160 г., что «в наше время» воины выродились, значило забывать о крестовых походах, свидетельствах Усамы ибн Мункыза, подвигах Вильгельма Маршала. Представлять в качестве образца римского солдата — это было по сути оскорблением для тех самых тамплиеров, которых живописал святой Бернар!
