Далее, возможно, при таких дворах традиционно резкое социальное разделение ролей между мужчинами и женщинами могло оказаться под некоторой угрозой, но куртуазная любовь между свободными юношей и девушкой, вошедшими в брачный возраст, не слишком грозила подорвать основы; она могла стать сюжетом одной из тех обучающих игр, какие молодым предлагали наставники. И позволяла последним противопоставлять некий вдохновляющий образец тому вялому, изнеженному рыцарству, какое регулярно клеймили моралисты, а также запрещать дамам играть в амазонок на манер Изабеллы де Конш^{928}. Ведь преимущество отношений типа druerie заключалось в том, что они вырывали дам и мужчин из подобного упадка (Кретьен де Труа употребит слово recreance [воссоздание]), напоминая им о рыцарских качествах. Чтобы стимулировать рыцарей, к желанию понравиться сердечной подруге можно было добавлять желание стать достойным предков или заменять первое вторым. И эта система давала рыцарям преимущество в соперничестве со сбившимися с пути клириками, с фатоватыми монахами вроде того, с каким однажды столкнулся Вильгельм Маршал, с удовольствием проучив его^{929}. Кроме того, молодые рыцари-наемники («башелье», как скажут в XII в.) жаждали славы и приобретений, прежде всего денег, и такая любовь вполне годилась, чтобы прятать, буквально маскировать корыстные интересы.

Предоставив рыцарям и девицам инициативу в выборе drueries, литературная модель куртуазной любви, как и литературная модель эпической мести, придала радикальный и систематичный характер всего лишь одной из многих тенденций или даже просто одному из желаний аристократии XII в. За легкостью, спонтанностью, с какой возникали drueries, крылись сложные реалии, прежде всего роль князей и королей как организаторов браков знати благодаря растущей власти — пусть даже власть монархов не всегда была безраздельной и могла терпеть неудачи. Реальностью было также честолюбие, жажда денег и самоутверждения у юноши вроде Вильгельма Маршала, чья «История», может быть, и умалчивает о какой-нибудь галантной интриге, но вполне наглядно показывает, какие игры велись в окружении князя, если кто-то хотел добиться руки знатной наследницы. Даже если незаметно, чтобы он «ухаживал» за первой невестой или за девицей из замка Стригойл, на которой женился, мы вполне можем догадаться, что могла значит такая модель, как куртуазная любовь, для его социального положения: ведь это была идеология высших сфер. Литература XII в. представляет людей почти одномерными, с одной-единственной доминирующей ценностью: в феодальной сфере этой ценностью оставалась месть, в куртуазном мире — любовь. Разве в реальности не князь был прежде всего заинтересован, чтобы его рыцари были настоящими? В красивой сказке этого желали прежде всего молодые женщины и в награду получали таких рыцарей.

Модель куртуазной любви облагораживала рыцарей, отличающихся в играх и подвигах. В романах Кретьена де Труа они, вместо того чтобы брать выкуп с побежденных, предпочитали использовать их по-новому — посылать к подруге как свидетелей и трофеи своих побед, дабы она могла изящно их помиловать. Как бы то ни было, она не изменит своему рыцарю[237], она связана с ним узами, которые, сколь бы мирскими и игровыми они ни были, тем не менее напоминают христианский брак — во всяком случае у Кретьена де Труа, потому что в «Романе о Трое» Бенедикт де Сент-Мора они слабее, а в некоторых лэ Марии Французской — сложнее[238].

Таким образом, в античных и артуровских романах претенденты на любовь одной и той же женщины не сражаются между собой, чтобы завоевать ее, — что могло бы сделать бои в этих романах более ожесточенными. Здесь каждый сражается ради собственной славы и славы подруги, — что обычно способствует зрелищности сражения и допускает взаимное милосердие противников и сговор между ними. А вопрос об истоках куртуазной литературы можно было бы в конечном счете поставить заново и дать на него ответ, противоположный тому, какой давали мечтатели XIX в. Не куртуазная любовь, доминирующая в реальной жизни, смягчила феодальную войну, а скорее рыцарская мутация XI в., приведшая к смягчению войн, сочла нужным, отразившись в литературе, опереться на тему любви.

Но, чтобы остаться благородной, этой любви следовало быть добровольной и смелой. Для нее допустимо при случае бросить вызов каким-то феодальным и христианским нормам. Вот почему заметна некоторая склонность к адюльтеру с дамой, с королевой. Куртуазное общество словно бы играло с огнем. Не грозил ли в таком случае куртуазной любви, как это уже случилось с феодальной местью, недуг роковой неумеренности, способный обезоружить Ланселота и Тристана? Неоднозначность — признак большой литературы.

Куртуазная любовь и изысканная война смогли найти себе путь не во франкском прошлом, не в мифологии неотомщенных графов и не в атмосфере библейского христианства. Им надо было проложить новую дорогу и найти себе оригинальное пространство, подходящее место. Не могло ли рыцарство со вселенскими амбициями, летящее на собственных крыльях, найти путь и на греческий Восток, и в Британию легенд?

«Любовь-соревнование» (amour emulation), как ее хорошо охарактеризовал Рето Беццола, впервые возникла под пером Гальфрида Монмутского, британского клирика, имевшего высокий ранг[239] и, несомненно, валлийских предков. Его «История королей Британии», датируемая 1138 г., имела огромный успех. Это историко-мифологическое произведение на латыни, какие раннему Средневековью были известны и раньше: разве тему троянского происхождения и реванша над римлянами автор позаимствовал не из франкских преданий?

Такой реванш стал делом рук британского короля — Артура, сына Утера, которому Гальфрид Монмутский посвятил раздел своей «Истории». Эта книга заново возвеличивает кельтское прошлое великого острова в пику саксам, а может быть, имея в виду и других захватчиков… так что в освобождении Галлии-Франции, угнетаемой римлянами, есть и нечто вроде реванша за Гастингс, придуманного через шестьдесят лет британским клириком. В результате возникает произведение, оригинальное по содержанию, даже если его жанр — вполне знакомая легендарная история королей или князей, как появившаяся тогда же «История графов Анжуйских». В каждом поколении можно отметить доблесть, справедливость, блеск какого-нибудь монарха, и король Артур Гальфрида Монмутского одновременно смел и куртуазен.

Король Артур — соперник Вильгельма Завоевателя. Неисчерпаемая щедрость делает его таким же охотником за благородными головами. Его двор пользуется всемирной славой. Пользуясь долгим (двенадцатилетним) миром, он делает этот двор еще ярче, приглашая «кое-каких доблестнейших мужей из дальних королевств». В других местах пытаются с ним сравняться, повсюду любой знатный человек «почитал себя за ничто, если не обладал платьем, доспехами и вооружением точно такими же, как у окружавших названного короля»^{930}. И Гальфрид Монмутский умел описать пышность этого двора, его привлекательность и страх, какой тот внушал другим королевствам. На Троицу устраивались месса, пир и игры. Сеньоры и дамы ели раздельно — таков был «древний обычай», более нравственный. Тем не менее женщины «удостаивали своей любовью только того, кто в воинских состязаниях не менее, чем трижды, выходил победителем». В самом деле, «с зубцов крепостных стен» они смотрели на «конную потеху», распалявшую их чувства к рыцарям. Однако трижды — это много: «По этой причине всякая женщина была целомудренна, а стремление рыцаря внушить ей любовь побуждало его к наивысшему душевному благородству»^{931}. То есть идея куртуазной любви очень нравоучительна — она здесь служит противоядием потенциальному развращению придворных нравов.