Этот благородный отец обеспечил Ланселоту защиту от всех, кроме своего сына Мелеаганта. Так что он оказывает рыцарю безупречный и учтивый прием. Когда Ланселот требует освободить королеву и всех пленников («изгнанников») из королевства Логр, находящихся в королевстве Горр, Бодемагю советует сыну любезно уступить пленницу. В самом деле, он «хорошо знал, что прошедший через мост [Меча] — лучший из всех». Поэтому лучшим выходом был бы изящный маневр: поскольку «ссорой ты ничего не добьешься, — говорит он сыну, — без колебаний выкажи мудрость и учтивость: отошли же королеву» и тем самым «заключи с ним добрый мир»{1010}. Достойный человек (то есть человек чести) должен «привлекать к себе» всякого другого достойного человека и «оказывать ему честь». Ибо «кто чтит другого, чтит самого себя, и знай, что будешь почтен сам, если сослужишь службу и окажешь честь этому рыцарю, бесспорно, лучшему в мире»{1011}. По существу это значило бы разделить с ним честь ив то же время ослабить его триумф: ведь если он добьется возвращения королевы «скорее боем, чем из великодушия, он обретет больше славы»{1012}.
Тем не менее в других местах Кретьен де Труа замечает, что в конечном счете лучше рискнуть и потерпеть поражение от сильнейшего противника, чем воздержаться от боя. Пусть его персонажам присуща большая цельность, чем персонажам «жест», все-таки иногда их этика отличается непоследовательностью (зависит от обстоятельств).
Мелеагант не поддается уговорам отца, и перспектива смертельного поединка с Ланселотом вырисовывается все ясней. Тогда Бодемагю поднимается до предельной беспристрастности. При выборе между сыном и рыцарством он выбирает последнее, давая противнику шанс: велит перевязать жестокие раны, которые Ланселот получил при переходе по мосту-мечу, и «обещает рыцарю дать необходимое оружие и коня»{1013}. В то же время он, вступив в переговоры, пытается не допустить боя, но ничто не помогает, и мы присутствуем при настоящем судебном поединке, который молитвами всех пленников (поскольку оружие и бойцов не благословлял никакой священник) превращается в Божий суд.
Действительно, теперь на кону стоит судьба их всех, равно как и судьба королевы. Пленные женщины специально постились три дня «и ходили босыми, в шерстяных рубахах»{1014}, чтобы Бог дал рыцарю силы для их освобождения. В то же время жители королевства Горр молились тому же Богу, прося предоставить честь победы их сеньору, Мелеаганту. Теперь оба бойца пришпорили коней, сшиблись, и вся их сбруя рассыпалась в прах, включая седла и ленчики. Далее, на земле, начался бой на мечах. Ланселот, раны которого зажили плохо, терял силы, и исход для него мог бы оказаться роковым, если бы ему не дали знать, что на него смотрит королева, — и таким образом Любовь без предупреждения подменяет Бога, сначала позволив Ланселоту взять верх, а потом остановив его карающую руку. Когда Бодемагю настаивает, чтобы королева вмешалась в пользу его злого сына, как она может отказать ему, безупречному хозяину дома, спасшему ее от этого самого сына? «Могла бы я питать смертельную ненависть к вашему сыну, которого не люблю? Вы были так обходительны со мной, что, дабы сделать вам приятное, я соглашаюсь, чтобы бой прекратился»{1015}. Поэтому она отдает приказание, которое ее рыцарь вмиг исполняет. Он даже как будто окаменел.
Противится, скорей, Мелеагант, которого отец хочет утихомирить. Но соглашение достигнуто, королева и пленники освобождены на условии, что бой возобновится через год, при дворе Артура{1016}. Однако через тысячу стихов Мелеагант обвиняет королеву в адюльтере на основании кровавых следов, оставленных Ланселотом во время чудесной ночи; тем не менее он заблуждается, приписывая роль сообщника сенешалю Кею, и в этом эпизоде, где обвинитель отчасти ошибается, а защита пользуется его удачным просчетом, можно увидеть отголосок рассказа об escond’е [клятве] королевы Изольды из «Тристана» Беруля[252]. Ланселот может призвать в свидетели Бога и положиться на Его силу в новом судебном поединке. Он клянется как в том, что предъявленное обвинение ложно, так и в том, что в случае победы будет беспощаден к Мелеаганту. «Как только клятвы были принесены, кони тронулись с места». Всадники понеслись галопом, при сшибке на копьях «каждый сбросил другого наземь», оба поднялись «и сделали всё, чтобы ранить друг друга клинками обнаженных мечей»{1017}. От шлемов летят искры, настолько сильны удары. Противники на редкость ожесточены и не соглашаются сделать и самой короткой паузы, чтобы перевести дыхание. Теперь нужно и достаточно, чтобы их остановили королева Геньевра и король Бодемагю. Но, совершая всё более низкие подлости, в последней схватке к концу романа Мелеагант гибнет. Годфруа де Ланьи, которому Кретьен де Труа поручил завершить историю «Рыцаря Телеги», заставляет героя отрубить Мелеаганту голову. Одного и того же противника не щадят дважды, после того как он неуклонно отягчал свою вину.
ПУТЬ ПЕРСЕВАЛЯ
В мире Эрека и Эниды, Клижеса и даже Ивейна, рыцаря со львом, в мире, преданном игре и веселью, намного более десакрализованном, чем мир «жест», и испытывающем только социальное давление, не очень заметное, но реальное, — Бога, правду сказать, не было совсем.
Но с выходом «Рыцаря Телеги» начинается возвращение Бога. Ставки здесь очень весомы — это свобода королевы и пленников, а атмосфера омрачена, поскольку ее, под внешней оболочкой интриги, тяготят отклонения от нормы, а значит, грехи — преступная любовь Ланселота и мятеж его двойника, Мелеаганта, против отца. И Ланселот отнюдь не новый Тристан, его королева с ним не заодно; скорей, он приобретает мессианский или христианский облик как освободитель пленников из королевства Горр. Разве это спасительное деяние не предсказано в надписи на его будущей могиле?{1018} Таким образом вырисовывается новая фигура — рыцаря, спасающего мир и неустанно трудящегося ради спасения собственной души.
Рыцарь телеги еще не переживает явно выраженного обращения к христианской жизни. Здесь даже не видно, чтобы он сожалел своей трансгрессивной любви к королеве и раскаивался в ней. Подобный поступок выпадает на долю Персеваля в «Повести о Граале», хотя тот не может упрекнуть себя в подобном грехе. Он хотел только расстаться с матерью, чтобы стать рыцарем, он следовал указаниям того, кто посвятил его в рыцари, сообщившего не слишком многое, а если и питал истинную и куртуазную любовь, то проявлял при этом сдержанность и скромность. Он не становится великим грешником, и все-таки поиск спасения в его истории преобладает.
Сам ли Кретьен в результате внутренней эволюции пожелал взять этот сюжет, более христианский, чем прочие? Конечно, небезразлично, что он сменил мецената. Если прежде он воспевал полное господство дамы над своим рыцарем, то делал это по приказу властной дамы, графини Марии Шампанской. Если отныне он ведет Персеваля, Говена и все рыцарство к Богу и альтруизму, то при этом он ссылается на графа Фландрии Филиппа.
Разве граф не любит истинную справедливость, верность, святую Церковь? Разве он не ненавидит всякую низость? И разве его щедрость — не подлинно христианское милосердие? Во всяком случае об этом говорится в прологе к «Повести о Граале»{1019}. И почему бы в этом не могла содержаться доля правды, если речь идет о сорокалетнем мужчине, который, как мы смутно догадываемся, пережил личные драмы — от турнира в 1169 г., когда его вывели из строя ударом fautre, до недавнего отказа графини Марии (овдовевшей) в ее руке, а между этими событиями было и прелюбодеяние его жены, раскрытое в 1175 г.?{1020} Рассказывать ему об амурах Ланселота и Геньевры — это хуже чем недостаток вкуса! На сей раз в артуровском мире королева сделалась скромной.
