Посвящение здесь изображается как один из феодальных ритуалов, не более того. Никто не требует следовать какому-либо рыцарскому кодексу; рыцарь окажется под социальным контролем других — сеньоров, родичей и вассалов, даже женщин, и должен будет выбирать линию поведения с учетом соперничающих и противоречивых требований.
Великого братства рыцарей больше нет. Когда Рауль в свою очередь «посвящает» (вооружает, в техническом смысле слова) своего соратника Бернье «лучшим оружием, какое мог найти» и сам облачает его в кольчугу, шлем и препоясывает мечом, он отнюдь не приравнивает его статус к своему. Он, скорей, делает более тесной связь между ними, увеличивает долг Бернье перед собой и укрепляет зависимость от себя, но в то же время повышает и положение того в обществе. Еще не раз, поочередно и в разных местах, в поэме будет упомянуто, что Рауль получил от него оммаж и посвятил его в рыцари.
Как и Рауль, Бернье делает круг на коне — с копьем, в которому прикреплено знамя. И бароны говорят друг другу: «Как идут ему доспехи! Хоть и бастард, он принадлежит к великому и богатому семейству»{884}. В самом деле, его отец — Ибер де Рибмон, один из четырех сыновей графа Герберта де Вермандуа.
Хорошая кровь не способна лгать. Способность быть рыцарем (в смысле: отличаться силой и доблестью) всегда сочетается с благородством. Чтобы иметь право наследовать, необходимо иметь рыцарское происхождение, и это обязывает заранее думать о будущих наследниках: нужно, чтобы ни наследники Рауля никогда не смогли упрекнуть его в трусости, ни наследники Бернье — своего предка в измене.
В этом, действительно, кроется опасность, соответственно, грозящая первому и второму. Ведь перед каждым из них стоит огромная проблема. Рауль Камбрейский, по наущению своего дяди Герри Рыжего, выдвигает притязание на отцовский фьеф. А король, который не в состоянии отобрать этот фьеф у Гибуина, в результате обещает Раулю фьеф первого графа, который умрет. И вот умирает Герберт де Вермандуа, сделав тем самым противниками Рауля четырех своих сыновей, в том числе отца Бернье! Перед последним встает дилемма: он должен выбирать между вассальной преданностью и преданностью семье — реальной, даром что он бастард.
Кстати сказать, эта незаконнорожденность — очень важный элемент интриги в «Рауле Камбрейском». Бастард Бернье испытывает меньше привязанности к семье, — а если бы он был законным сыном, это чувство, несомненно, легче бы взяло верх, — и для него важней вассальная связь с Раулем, которому он обязан рыцарским Достоинством.
Королю автор здесь не польстил. Тот пообещал Раулю поддержку, назначив сорок знатных заложников, которые в случае отказа в такой поддержке должны явиться к Раулю под честное слово и стать его пленниками. Тем не менее он бездействует — возможно, полагая, что удачно разделил и теперь может властвовать? Подобная тактика, похоже, издавна была привычной для королей и феодальных князей, но в меньших масштабах. Граф Пуатевинский в тысячном году, судя по «Conventum»'y, кормил своих баронов обещаниями, однако на основные их фьефы никто не покушался.
После посвящения прошло время, а Рауль Камбрейский не предпринимает ничего; только его дядя Герри Рыжий вынуждает его выдвинуть притязание, объяснив нравственную и социальную необходимость решиться на это — вопреки советам матери, проявляющей умеренность. Тем не менее Рауль соглашается на предложенную королем замену и терпеливо ждет, пока не появится вакантный фьеф. Ни одна «жеста» не изображает притязание, «месть» исключительно как акт, совершаемый импульсивно[226].
Зато когда началась война, Рауль Камбрейский демонстрирует необузданность, которую автор с осуждением отмечает несколько раз, но которая в поэме необходима, чтобы слушатель догадался: в конце героя убьют, рукой ли Бернье или кого другого. Рауль проклят матерью и святотатствует в Ориньи; следствие этого — нечто вроде Божьей кары, как в рассказах о чудесах. Само по себе разорение Ориньи еще можно было представить и, если смею выразиться, «расшифровать» как реакцию на сопротивление горожан и косвенную месть сыновьям Герберта, которым монастырь был дорог. Но сожженные монахини — это «симптом», как порой говорим мы! Нелестными словами называется это и на языке вассалов — рыцарей, которые борются с несправедливостью, совершенной по отношению к ним, должным образом реагируют на нанесенный им ущерб.
Убийство матери как раз и нанесло ущерб Бернье. Он жалуется на это Раулю Камбрейскому как сеньору и публично получает удар шахматной доской, от которого у него хлынула кровь, слышит насмешки насчет незаконности своего рождения. Тем самым Рауль усугубляет ситуацию! Кстати, французы тоже упрекают его: разве можно так себя вести с рыцарями?
Эпизод короткий, но, возможно, он не привлек достаточно внимания комментаторов Нового времени, сбитых с толку словом «месть». Ударив Бернье при всем дворе, на глазах у баронов, Рауль Камбрейский поворачивается к ним и спрашивает, что ему делать. Этот специалист по шахматам (рыцарской игре) умеет совершить просчитанную дерзость, но умеет и выстроить стратегию защиты. В самом деле, «тогда доблестные рыцари воскликнули: “Сеньор Рауль, он имеет полное право досадовать: он вам послужил своим стальным мечом, а вы весьма дурно его вознаградили…”»{885} И Рауль меняет тон: он предлагает Бернье возместить тому убытки. Поначалу последний предпочитает принять жесткую линию поведения и отвечает отказом. В течение двух строф Рауль — само смирение «на глазах многих рыцарей». Он облачается в простую тунику и становится перед Бернье на колени. Он говорит кротко, хоть и не отрекаясь от всякой гордыни: «Прими хорошее возмещение — не потому, что я боюсь твоей враждебности, а потому, что хочу быть твоим другом». Без этой оговорки Рауль потерял бы лицо, так как предлагает публичную harmiscara — длиной в четырнадцать лье, в Вермандуа, от Ориньи до Неля. «Сто рыцарей понесут свои седла, и я сам возложу твое себе на голову. Я поведу Босана, своего кастильского боевого коня, и каждому сержанту, каждой девице, которых встречу [то есть людям, занимающим более низкое положение, как бы затем, чтобы стало еще горше], я буду говорить: “Вот седло Бернье!”» Тогда французы говорят: «Это хорошее удовлетворение; если он откажется, значит, он не хочет быть вам другом»{886}.[227]
Как не усмотреть определенное сходство между Бернье и Раулем — немного напоминающее сходство Роланда и Ганелона? Их конфликт — это не конфликт между мудростью и необузданностью безо всяких оттенков. Ведь в обществе мести всё зависело от соотношения твердости и снисходительности, и трудно было согласиться на мир, не запятнав себя, если отказываешься от законного ответного удара и удар, нанесенный тебе, оказался последним. В некоторые моменты и Рауль, и Бернье могут подпасть под власть ярости{887}, безумия такого типа, при каком человека считали одержимым бесами.
Подобная потеря рассудка никогда не удостаивается похвалы. Ее клеймят так же, как и трусость. Поэтому, несмотря на все энергичные сцены и пылкие слова, мы не вправе сказать, что рыцари в «жестах» — воплощенная дикость. Они ищут свой путь, узкую дорогу меж двух подводных камней. Та, которую они находят, — несомненно, более крутая, более головокружительная, чем была в исторической реальности. Но в принципе их задача состоит в том, чтобы сделать лучший выбор или хотя бы выбрать меньшее зло.
Таким образом, похоже, «жеста» способствовала сохранению представлений о норме, при этом давая слушателям разрядку, отдых. А разве мы можем сказать, что Афины в V в. до н. э. были варварскими, потому что там ставили трагедии о кровавой мести и о наказании Ореста либо об искуплении им вины?
