Хотя стихи – не то, что проза,

в них дух единого призвания,

и зря у кала и навоза

такие разные названия.

В обед я рюмку водки пью под суп,

и к ночи – до бровей уже налит,

а те, кто на меня имеет зуб,

гадают, почему он так болит.

Все помыслы, мечты и упования

становятся живей от выпивания.

Дух надежды людям так угоден,

что на свете нету постояннее

мифа, что по смерти мы уходим

в некое иное состояние.

На некоторой стадии подпития

всё видится ясней, и потому

становятся понятными события,

загадочные трезвому уму.

Густеет, оседая, мыслей соль,

покуда мы свой камень в гору катим:

бесплатна в этой жизни – только боль,

за радости мы позже круто платим.

Обманываться – глупо и не надо,

ведь истинный пастух от нас сокрыт,

а рвутся все козлы возглавить стадо —

чтоб есть из лакированных корыт.

Финал кино: стоит кольцом

десяток близких над мужчиной,

а я меж них лежу с лицом,

чуть опечаленным кончиной.

Жизнь моя ушла на ловлю слова,

службу совратительному змею;

бросил бы я это, но другого

делать ничего я не умею.

Сотрись, не подводи меня, гримаса,

пора уже привыкнуть, что ровесники,

которые ни рыба и ни мясо,

известны как орлы и буревестники.

Моя шальная голова

не переносит воздержания

и любит низкие слова

за высоту их содержания.

Я злюсь, когда с собой я ссорюсь,

переча собственной натуре,

а злит меня зануда-совесть,

никак не спится этой дуре.

Политики весьма, конечно, разны,

и разные блины они пекут,

но пахнут одинаково миазмы,

которые из кухонь их текут.

Уже для этой жизни староват

я стал, хотя умишко – в полной целости;

всё время перед кем-то виноват

оказываюсь я по мягкотелости.

В российской оперетте исторической

теперь уже боюсь я не солистов,

а слипшихся слюной патриотической

хористов и проснувшихся статистов.

Возможно, мыслю я убого,

но я уверен, как и прежде:

плоть обнажённая – намного

духовней, нежели в одежде.

Девицы с мечтами бредовыми,

которым в замужестве пресно,

душевно становятся вдовами

гораздо скорей, чем телесно.

Печально мне, что нет лечения

от угасания влечения.

Конечно, Ты меня, Господь, простишь

за то, что не молился, а читал,

к тому же свято чтил я Твой престиж:

в субботу – алкоголь предпочитал.

Где б теперь ни жили, с нами навсегда

многовековая русская беда.

Весь век меня то Бог, то дьявол

толкали в новую игру,

на нарах я баланду хавал,

а на банкетах ел икру.

Я написать хочу об этом,

но стал я путаться с годами:

не то я крыл туза валетом,

не то совал десятку даме.

Плывут неясной чередой

туманы дня, туманы ночи…

Когда-то был я молодой,

за что-то баб любил я очень.

Век мой суетен, шумен, жесток,

и храню в нём безмолвие я;

чтоб реветь – я не горный поток,

чтоб журчать – я ничья не струя.

Подумав, я бываю поражён,

какие фраера мы и пижоны:

ведь как бы мы любили наших жён,

когда б они чужие были жёны!

Везде, где пьют из общей чаши,

где песни звук и звон бокалов,

на всяком пире жизни нашей

вокруг полным-полно шакалов.

Да, мечта не могла быть не мутная,

но не думалось даже украдкой,

что свобода – шалава беспутная

с уголовно кручёной повадкой.

Скудеет жизни вещество,

и явно стоит описания,

как возрастает мастерство

по мере телоугасания.