Это сообщение заставило призадуматься командующего западной армией. Он знал, что нужен в Африке. С другой стороны, остаться — значило не подчиниться приказу императора. Супруга Антонина высказалась резко: у него есть только один безопасный выход — вернуться, встретиться с Юстинианом, получить свою заслуженную награду победителя и закончить строительство дворца у Золотых ворот. Как все честолюбивые женщины, а Антонина была на несколько лет старше красавца Белизария, она больше боялась заговоров дома, чем далёких врагов, даже если их и опасался её супруг.
Белизарий поехал. Оставив Африку на попечение евнуха Соломона, он отправился на кораблях своего нового флота вместе с пленными вандалами, золотыми слитками и большей частью своих солдат, «едоков лепёшек», как их называли в отличие от «едоков чёрствого хлеба» — питающихся сухарями профессиональных солдат. Армия нужна была Белизарию, чтобы поддержать его в случае необходимости. Как и обещал, он взял с собой тоскующих по родине гуннов.
Но Белизарий знал, что ему не следовало покидать Африку ради политических игр. Юстиниан завидовал беззаботному человеку, который мог смотреть в лицо опасности, а все трудности обращать себе во благо. Занимаясь умственным трудом по восемнадцать часов в день, не зная, что такое отдых, он поверил, что управляется какой-то враждебной силой. И вот бездумный Белизарий радостно приветствовал его, словно был всего лишь в однолетнем отпуске.
— Мы благодарим тебя, — сдержанно сказал Юстиниан, — нашего верного благодетеля.
Когда Белизарий доложил, что сокровища царя Соломона появились в Африке, Юстиниан заметил, что они принесли несчастье Титу, похитившему их в Иерусалиме, и вандалам, которые, в свою очередь, похитили сокровища из Рима. Феодора была довольна Белизарием, и ей не терпелось увидеть знаменитые сокровища израильтян. Императрице инстинктивно не нравилась война на западе, и она почувствовала облегчение оттого, что Белизарий снова вернулся с такими невероятными трофеями. Она беззаботно произнесла, что зловещие сокровища всегда можно вернуть в Иерусалим, но Юстиниан не одобрил этого.
Император оказался щедрее обычного к Белизарию и окружил его славой и почестями. Он назначил победителя консулом на будущий год и приказал устроить в его честь праздник в лучших древнеримских традициях. Такого праздника ещё не устраивали со времён Константина, и, возможно, Юстиниан хотел возродить былую славу предков.
По повелению императора весь город вышел приветствовать Белизария. Жители тщательно убрали главную улицу Мезе, забросав её миртой и скрыв от глаз старые сожжённые кварталы символами победы и цветочными венками. Люди наводнили каждый ярус ипподрома, защищённый ярким шёлковым занавесом, где предсказатели и любители поглазеть на знаменитостей объявили начало нового золотого века, подбирая брошенные им серебряные монеты. Пришли даже прославленные возницы и сели в тени, а акробаты не показывались на широкой пустой арене.
Наблюдая вместе со знатными вельможами зрелище из императорской ложи, Феодора увидела проходящего в строю Белизария, услышала восторженный рёв толпы со стороны новых бань Зевксиппа и бурные аплодисменты от Ворот Августеона.
С пением гимнов на арену вышли монахи и священники с кадилами, за ними появились знатные вельможи. Пеший Белизарий не увенчался лавровым триумфальным венком, как это было принято в старые времена. В простом солдатском плаще и шлеме он шёл во главе своих солдат, которые одержали блистательные победы у верстового столба с надписью «Десять миль» и при Трикамароне. Народ на ипподроме не пел и не бросал победителю цветов и венков. Люди просто рыдали, кричали и хлопали.
За Белизарием и его людьми ехали верхом гунны, а за ними шёл Гелимер, покорённый король, в своём царственном одеянии в сопровождении свиты, все скованные цепями. За ними шагом выступали кони, запряжённые в тележки с вандальскими сокровищами, семисвечными канделябрами, столом для хлебов предложения, выложенным золотыми пластинами, и золотым Троном Милосердия из иерусалимского храма.
Глядя на хмурое, вялое лицо своего мужа, Феодора размышляла: слабость или щедрость понудили его устроить этот праздник в честь более достойного человека. Самому Юстиниану никогда не оказывали таких почестей, как сейчас Белизарию.
Однако император, чего не заметила Феодора, приписывал всю славу именно себе. Он написал это на манускрипте, ставшем вторым изданием свода законов, вот его слова: «Именем Иисуса Христа, нашего Господа, император, цезарь, Флавий Юстиниан, победитель готов, франков, германцев, славян, аланов, вандалов и всей Африки, божественный, прославленный, знаменитый завоеватель Август».
Так Юстиниан назвал себя. В его собственном представлении Пётр Саббатий стал победителем не только вандалов, но и всей Африки, не упоминая Белизария, но и это ещё не всё. Он завоевал все окружающие варварские королевства и народы, многие из которых едва ли слышали его имя. К этому он прибавил все славные эпитеты цезарей Древнего Рима. Сципион Африканский, разгромивший Карфаген, и Ганнибал удовольствовались меньшим.
Может, Юстиниана обуревало честолюбие или он обезумел от успеха своего первого военного предприятия? Вряд ли. Естественно, император был тщеславен в своих упорных занятиях и должен бы знать, что написанное в своде законов будут читать на протяжении многих столетий. Очевидно, он записал то, что должна была в конце концов завоевать империя. Однако покорения всех варварских племён, осаждающих Рим, было добиться всё же невозможно.
Юстиниан добавил к этому перечислению будущих побед: «Божественное Провидение позволило нам завершить персидские войны вечным миром, покорить вандалов и снова присоединить к империи Карфаген и всю Ливию, с помощью кропотливого труда возродить к жизни древние законы, покоившиеся под тяжестью веков, — достижение, на которое никто до нас даже не надеялся и не верил в его возможность».
Юстиниан добавил, что ему удалось добиться этого «неустанным трудом и преодолением трудностей в течение многих бессонных ночей». Он сравнивал себя с воюющим солдатом. Его завещание будущим поколениям должно быть исполнено. Он готов был идти на любые жертвы. Тайно при свете одной лишь свечи он придумывал планы блестящих побед, возвеличивающих его и дающих ему славу Юстиниана Великого.
В Вербное воскресенье Феодора рядом с Юстинианом восседала на троне перед разукрашенным столом в триклинии, когда туда вошли вельможи приветствовать своих правителей и поднести им дары и стихи. Павел Силентиарий прочитал поэму, восхваляющую красоту императрицы, бывший король Гелимер склонил голову, к чему его поначалу принудили, — поговаривали, что при этом он пробормотал слова из Священного Писания: «Суета сует, всё суета». Восточный монах с процессией приветствовал госпожу: «Императрица, избранная Богом помогать угнетённым». Это был Север, патриарх Антиоха. Те, кто искал встречи с монархами, знали, что Феодора, если пожелает, может сделать для них больше, чем Юстиниан.
Вошёл Белизарий в сопровождении восторженных почитателей, разбрасывая в толпу у ворот Августеона золото. Он взял себе львиную долю вандальских сокровищ, и Юстиниан не возражал. Супруга Белизария Антонина, в жемчужном ожерелье и накидке, вышитой рубинами, склонила свою украшенную драгоценными камнями голову перед другой актрисой, Феодорой, пробормотав приветствие царственной особе, в то время как сама разрывалась от зависти. Она была старше Феодоры и выглядела как наряженная матрона, супруга одного из первых людей империи, перед сумрачной таинственной красотой цирковой актрисы. А та торжественно приветствовала благородную даму, вспоминая, как шпионы доложили ей, что Антонина ночью заманила в спальню красавца Феодосия, крестного сына Белизария.
Маленький сириец Прокопий смотрел на освещённый огнями Священный дворец, в который его, как придворного секретаря, допускали лишь по делу. Евнухи в длинных одеяниях, такие же как Нарсес и Соломон, получали почести и славу во дворце, но не он, Прокопий. Он без устали бродил по освещённым тропинкам в саду на берегу моря, где вельможи в дневное время объезжали своих Любимых лошадей, а молодые стражники на закате обнимали девушек. У причала Прокопий заметил тёмную статую, изображавшую Феодору, сделанную из королевского порфирита по эскизам Анфемия из Тралл, более изящную, чем работы римских мастеров. Прокопий пишет, что это была красивая статуя, но всё же «не такая прекрасная, как сама Феодора, и даже издали можно явственно угадать в этом произведении искусства императрицу». В такие минуты сириец испытывал странное чувство к ней: любовь, смешанную с ненавистью. В одиночестве он сидел подле статуи, словно она принадлежала ему, и мечтал уничтожить подобие императрицы, чтобы сама Феодора снова стала распутной женщиной.
