Он молчал и тогда, когда они подъехали к гильотине, и помощник палача стал выкрикивать имена, и машина смерти заработала; и первый в списке – Кутон – сделал ужасное зрелище казни еще ужаснее: четверть часа палач не мог пристроить к поворотной доске сведенное судорогой тело калеки, находившегося в полубессознательном состоянии и издававшего только слабые, но пронзительные стоны, – укладывал его то так, то эдак, – и наконец это ему удалось, – и нож гильотины заскрежетал в тщательно смазанных пазах; но Он продолжал молчать.

Он молчал и все оставшееся время у эшафота, когда ряды осужденных убывали на одного с каждой парой минут, и если находившийся с ним рядом Робеспьер, казалось, утративший от потери крови последние силы, лежал на земле у подножия гильотины с закрытыми глазами и фактически не видел казни, – то Он, высоко подняв голову, смотрел на совершающуюся гекатомбу без отрыва, не теряя гордого хладнокровия, – и видел не только вступающих друг за другом на эшафот Пейяна, Дюма, Флерио-Леско и не только вносимых туда же израненных Огюстена и Анрио и мертвого Леба, но и стоявшую на площади статую Свободы – новое божество, ради которой свершалась эта жертва, а вокруг – гигантскую толпу, заполнявшую все пространство площади, ликующую и радующуюся их гибели; и крики «Да здравствует Республика!» и «Да здравствует революция!» сливались с криками «Долой тиранов!» и «Долой максимум!», а также с какофоническим пением «Карманьолы» и «Марсельезы».

Он молчал и тогда, когда их осталось только двое, Он и Робеспьер. И даже тогда, когда вопреки установленным правилам казнить главу партии первым, не Его, а Робеспьера, почти не переставлявшего ноги, повлекли по лестнице к ножу, а он остался последним в партии – остался фактом, нарушающим революционную традицию, – но, может, Его враги, удивленные и даже смущенные Его тридцатичасовым молчанием рассчитывали, что Он наконец-то заговорит или поколеблется, видя смерть вождя Революции (для него), – Он продолжал молчать.

Но даже тогда, когда палач грубо рванул с лица Робеспьера грязную повязку, уже присохшую к кровоточащей ране, и Неподкупный издал ужасающий крик, крик, который был слышен всем на площади, – даже тогда ни один мускул не дрогнул на лице Сен-Жюста.

И даже в тот момент, когда голова Робеспьера упала в корзинку Сансона и вся площадь сотряслась от дружного восторженного крика одобрения, он сам продолжал молчать.

Один.

Один во всей Вселенной…

Он остался один. И в тот же самый миг, когда Он услышал стук ножа, отсекающего голову «тирана», Он, не медля ни секунды и не колеблясь, двинулся по ступенькам эшафота вверх. Он, молча, не дрогнув, вступил ногами в кровь Робеспьера, и пока кожаные ремни охватывали Его, глаза Его смотрели поверх площади к небу, то ли устремляясь душой туда, куда Он рассчитывал через несколько мгновений прийти, то ли просто для того, чтобы не видеть это грязное ликование обманутой толпы, представляющей в этот момент, по иронии судьбы, весь державный народ, тот самый народ, ради которого Он жил и ради которого Он сейчас умирал.

Он остался спокойным и не закрыл глаз до самого конца.

И в этот момент толпа впервые за все время казни стихла и наступила тишина.

А потом молчание закончилось.

Последние слова, которые произнес в своей жизни Сен-Жюст, Он сказал в помещении Комитета общественного спасения, когда, подойдя к лежащему на столе Робеспьеру, которому еще не сделали перевязку и он судорожно прижимал к простреленной челюсти, из которой толчками выбивалась кровь, клочок какой-то бумажки, Он встретился с ним глазами, а затем, отведя их, посмотрел на доску с текстом Конституции, висевшую на стене напротив окна. Его губы разжались, и он тихо выговорил то, что врезалось в память всем присутствующим, ибо слова, которые Он произнес, выдавали не только гордыню и безумное тщеславие говорившего их человека, но в них заключалась еще и горькая истина, истина, которая станет ясна для многих его врагов значительно позднее:

– И все-таки все это сделал я…

Ему вдруг показалось, что он повис в пустоте, внутри какой-то огромной прозрачной сферы. Сфера вибрировала, сквозь туманные стены он видел какие-то неясные контуры, движущиеся фигуры, которые, куда-то отодвигаясь, делались еще более расплывчатыми и неясными. Он не видел своего тела и не знал, есть ли оно у него. Единственное чувство, которое у него еще оставалось, было вдруг пришедшее к нему ощущение полнейшего безразличия к чему бы то ни было. С некоторым усилием он подумал, что, наверное, вот это оно и есть, счастье, это отсутствие всякого желания, даже желания абсолютного покоя. Ибо не ничегонеделание, а ничегонехотение делает человека счастливым. И абсолютное отсутствие желаний есть абсолютное счастье.

И вот когда эта мысль еще угасала в нем, сквозь окружавшую его вселенскую тишину вдруг гулко донесся голос далекого дребезжащего колокола. В чередование его мерных глухих ударов потом стали вплетаться другие колокола, множество колоколов и колокольчиков. Удары рвались в его отсутствующее сознание, перекличка колоколов слилась в один непрерывный и невыносимый все время нарастающий гул. Стеклянный шар, окружавший его, завибрировал сильнее, напрягся и взорвался мириадом блестящих разноцветных осколков, которые, рассыпавшись затем мельчайшей пылью, мгновенно исчезли. Нарастающий шум достиг такой силы, что его стало уже невозможно воспринимать. И был все ослепляющий свет. И пустоты не стало…

С того момента, как голова Робеспьера упала в корзинку, до того мгновения, как холодный окровавленный нож обрушился на шею Сен-Жюста, прошло не более полутора-двух минут. Но он жил эти секунды уже в другом мире. Ибо с гибелью Робеспьера, чья личность воплощала в себе Великую Революцию, тут же умерла и душа этой Революции. Последние доли жизни Сен-Жюст находился в мире, которому он был не нужен, но который не был нужен и ему самому. И поэтому ему не оставалось ничего иного, как умереть. И в этом было счастье.

FINIS

Вандемьер (22 сентября – 21 октября) – виноградный месяц; русское – виноградимер.

Брюмер (22 октября – 20 ноября) – туманный месяц, русское – туманимер.

Фример (21 ноября – 20 декабря) – замораживающий месяц; русское – морозимер.

Нивоз (21 декабря – 19 января) – снежный месяц; русское – снеговоз.

Плювиоз (20 января – 18 февраля) – дождливый месяц; русское – дождивоз.

Вантоз (19 февраля – 20 марта) – ветряной месяц; русское – ветривоз.

Жерминаль (21 марта – 19 апреля) – месяц всходов; русское – всходиаль.

Флореаль (20 апреля – 19 мая) – месяц цветения (флоры); русское – флориаль (неточное – цветиаль).

Прериаль (20 мая – 18 июня) – месяц лугов (прерий); русское в точности – прериаль.

Мессидор (19 июня – 18 июля) – месяц жатвы; русское – жатводар.

Термидор (19 июля – 17 августа) – жаркий месяц; русское – теплодар.

Фрюктидор (18 августа – 16 сентября) – плодоносный месяц (фруктов); русское – фруктодар.

Санкюлотиды (дополнительные дни года – 17-21 сентября) – бесштанные праздники: Добродетели, Гения, Труда, Мнения, Наград и Нищих (Санкюлотов) (последний – только в високосный год); русское неточно – беднотиды.

Франсиада (четырехлетний високосный цикл) – «революционное четырехлетие, во время которого королевство Франция пришло к Республике»; русское неточно – Революциада.