Молча, не поздоровавшись, он прошел к свободному столу в дальнем углу полутемной залы, зажег канделябр и, разложив перед собой листы чистой бумаги, начал писать…

Он знал, с чего начнет свою завтрашнюю речь – с защиты: «Без сомнения, не надеялись, что я соглашусь запятнать свои чистые руки подлостью. По крайней мере, не думайте, что в моей душе возникло намерение льстить одному человеку. Я защищаю его, потому что он кажется мне безупречным, и я обвинил бы его, если бы он стал преступником». И знал, чем закончит – проектом декрета о республиканских установлениях, которые «обеспечат меры, не допускающие, чтобы правительство при полном сохранении своей революционной энергии склонялось к произволу и благоприятствовало честолюбивым замыслам…».

И даже честолюбивым замыслам Робеспьера… Пусть так и думают.

Не честолюбивым – нелепым поступкам Робеспьера: из-за его сегодняшней самоубийственной речи подготовленный Сен-Жюстом доклад о политическом положении дел в Республике нужно было переписывать полностью. Речь защищаемого им Максимилиана спутала все планы Сен-Жюста, время действовать было бесповоротно упущено, он рассчитывал на свою речь, как на чудо.

Рассчитывал, что Конвент не поймет конечную суть его установлений и примет их…

Ничего, мы еще подвергнем вас всех цензуре, граждане!

Потому что зла стало столько, что оно уже перехлестывает через край. И скоро лодка Республики затонет… Если только…

«Но, конечно же, не столь уж трудно расстаться с жизнью, в которой пришлось бы стать либо сообщником, либо безмолвным свидетелем зла…»

Нет, он не позволит им всем договориться этой ночью, – друг с другом – с Комитетом безопасности, с умеренными из Конвента, с продажным Фукье. Фуше, правда, спрятался окончательно, – если за другими интриганами еще можно было проследить, бывший аррасский друг Робеспьера был неуловим даже для лучших агентов, – но Комитет общественного спасения не станет в эту ночь штабом заговорщиков.

«По моему мнению, они виновны в пагубных замыслах против отечества; на моей совести нет ничего, что заставило бы меня опасаться ответных обвинений; я скажу все, что о них думаю, без всякой жалости» – негнущейся рукой вывел на бумаге Сен-Жюст, и в ту же минуту те, кого он имел в виду, появились в дверях сами – без шляп, с всклокоченными волосами, в мятых одеждах.

Он должен был промолчать и хотел промолчать, но при взгляде на громадного Колло, чье лицо выражало удивление, смешанное с гневом и растерянностью, Сен-Жюст вдруг, как воочию, представил себе траншеи на равнине Бротто, доверху наполненные телами расстрелянных, – картина, которую он, впрочем, никогда не видел, – и он не смог удержаться от насмешки:

– Что нового у якобинцев?

Мгновенье Колло смотрел на него, не узнавая. А затем заревел и одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние:

– И ты смеешь спрашивать меня об этом? Как будто не знаешь! Лицемер!

– Откуда я могу знать – я давно не хожу к якобинцам, – Сен-Жюст успел встать и оказался лицом к лицу с бывшим актером, протянувшим к нему свои огромные руки. Их разделял только стол.

– Предатель, подлец, сундук с приговорами! Что ты пишешь? Обвинение против нас? Вам нужны наши жизни, но вы их не получите! – великан Колло огромной горой навис над Сен-Жюстом, тот еле успел перехватить его руки и сжать их с такой силой, которую никто не мог заподозрить в нем. Сам Колло не мог вырвать свои запястья из как будто железных тисков, как ни пытался.

– Бей его, Колло! – вмешался в схватку Билло-Варрен; его обычно бледное от постоянного недосыпания лицо на этот раз было багровым. – Дай ему в морду! Бей, чтобы его скрючило!

Члены Комитета с угрозой подступили к Сен-Жюсту. Только Приер и Ленде, оставшиеся на своих местах, по-прежнему занятые перелистыванием каких-то документов, делали вид, что происходящее их нисколько не интересует.

– Бумаги, отнимите у него бумаги! – заторопился Карно.

– Спокойно, граждане! – засуетился и Барер. – Стойте, коллеги! У нас в Комитете не место дракам.

– Он не наш! Ни он, ни его хозяин, ни их безногий выродок! – все еще не унимался Колло, но его уже оттаскивали. – Негодяи! Вы хотите погубить свободу, чтобы царствовать на ее обломках! Ваши подлые козни раскрыты! – кричал он, обращаясь к Сен-Жюсту.

– Давайте выбросим его отсюда, так же как нас выставили из Якобинского клуба прихвостни тирана! – предложил Колло.

– Нет, пусть остается здесь пленником. Отнимите только обвинительный акт, который он составляет, – доказательство его измены! – возразил Карно.

– Кладезь остроумных изречений, он оттачивает фразы, как нож гильотины! – буркнул Билло.

– Они хотели бы разделить родину между ребенком, уродом и чудовищем. Я сам не допустил бы их управлять даже птичьим двором, – согласился со всеми Барер.

Сен-Жюст, спокойный, бледный, надменный, скрестил руки на груди:

– Я презираю ваши гнусные речи! Вы клевещете на меня и позорите Комитет!

Его хладнокровие подействовало. Все отступили с угрюмым видом. Только Колло не поверил:

– Лицемер, ты пишешь нам приговор!

– Я составляю порученный вами доклад.

– Прочти его.

– Он еще не закончен, – Сен-Жюст уже был холоден, как обычно.

– Ты закончишь то, с чего начал сегодня Робеспьер: «Заговорщиков на гильотину!» – кричали якобинцы нам в лицо. Мы – те «заговорщики», и завтра ты назовешь наши имена, – с горечью сказал Билло.

– Это их план, – с деланной усмешкой подтвердил стоявший рядом с ним Барер, глядя в спокойное лицо Сен-Жюста.

– У него и сейчас все карманы набиты доносами! Мы изгнали Робеспьера из Комитета, но у нас остался его шпион! – почти всхлипнул Колло.

Не глядя ни на кого, Сен-Жюст вывернул содержимое своих карманов, вынул записную книжку и несколько сложенных листов бумаги и положил на стол рядом с собой:

– Можешь прочесть. Это мои записки о революции. Я не делаю секретов из своих убеждений. Я пишу доклад на предмет установления мира и согласия в правительстве. Я прочту вам его, когда закончу.

С этими словами он, как ни в чем ни бывало, снова опустился на стул и взял в руки перо, с намерением продолжить работу.

«Коллеги», все еще косясь на Сен-Жюста, отступили и стали перешептываться.

…Несмотря на внешнее спокойствие, он был взбешен.

«Если законы защищают невинность, заграница не может их извратить; но если невинность становится игрушкой в руках подлых интриганов, тогда нет больше гарантий в гражданской общине. Тогда придется удалиться в пустыню, чтобы там обрести свободу и друзей среди диких зверей; тогда придется покинуть этот мир, где нет больше энергии ни для преступлений, ни для добродетели, где остались только страх и презрение» – как-то само собой написалось у него.

Но он знал – ни в какую пустыню убежать ему не дадут.

Но жара, которая стояла в помещении, была действительно, как в пустыне. Из-за душного сгустившегося воздуха невыносимо жаркого июля, который стоял на улице, было трудно дышать. И, наверное, еще труднее думать – голову как бы стискивало железными обручами. Сен-Жюст вдруг как-то отстраненно обратил внимание на то, что его коллеги явно страдают от жары – все они развязали галстуки и освободили воротники рубашек, расстегнули камзолы. Как ни странно, он не чувствовал жары: наоборот, временами как будто ледяной огонь пробегал по его жилам, и тогда холодела кровь, стыло тело, и замирала рука с пером, и мысли, уже перенесенные на бумагу, казались уже не такими важными. И как будто бы самое важное ускользало.

Это странное и почти сладостное ощущение ледяного огня внутри, так похожего на предсмертную агонию, чем-то даже возбуждало. Сен-Жюст понемногу начал успокаиваться. И когда его мысли были приведены в порядок, он наконец написал то, что казалось ему самым важным в завтрашней речи (он поражал врагов в самое сердце, так же как сегодня они поразили его…): «Существовал план захвата власти: предполагалось покончить с некоторыми членами Комитета, других отправить в отдаленные места Республики, уничтожить Революционный трибунал, лишить Париж его магистратов, Билло-Варрен и Колло д’Эрбуа – инициаторы этого заговора…»