– Да, – Лафайет вдруг встрепенулся, – вы должны показать мне место, где ранили Робеспьера и где он лежал. Там была кровь, на этом месте? Все уже давно очищено? Но все равно мне будет любопытно посмотреть, он так меня ненавидел. Кстати, жандарм, который его ранил, где он?

Присутствующие переглянулись. Наконец один из них нашелся:

– Меда, генерал, его так звали, этого молодого жандарма [13]. Он стал полковником и погиб в битве под Москвой. Он сделал себе на этом выстреле карьеру, хотя вряд ли говорил правду…

– Погиб уже почти двадцать лет назад… – задумчиво проговорил Лафайет, потом опустил голову и задумался.

Жизнь удалась – он знал это. Генерал Лафайет стоял уже во главе третьей революции, не изменяя ни своим принципам, ни своему долгу.

Не удалась – Франция. Будучи в душе республиканцем, Лафайет считал, что лишь Америка готова для республики, вот почему на своей родине он всегда оставался конституционным монархистом. Но даже этой, столь умеренной формы правления пришлось добиваться более сорока лет. И даже сейчас что будет с этой революцией? Не придется ли повторять ее еще через сорок лет, в году этак 1870-м? И снова брать штурмом Тюильри? Или какой-нибудь другой, заменяющий его, дворец?

Он был прав. Несмотря на поистине величайшие усилия и даже подвиги французов, пожелавших быть республиканцами (Лафайет хорошо знал о сражении при Вальми, о знаменосце Бара, корабле «Мститель» и другие легенды), Республики во Франции не получилось. Вожди республики уничтожили друг друга в борьбе за власть; народ, клявшийся в верности республиканскому строю, стал клясться в верности Империи, а потом вернувшемуся в обозе русского царя «старому доброму королю»; и, что хуже всего, самые неистовые республиканцы, проклинавшие после Бастилии аристократов, их привилегии и их титулы, вдруг сами заделались новыми аристократами, с жадностью принимая из рук корсиканского выскочки титулы графов, герцогов, баронов и принцев.

Выше всех встали маршалы узурпатора – элита его империи. Сын бочара Ней стал герцогом Эльгингенским, сын конюха Ланн – герцогом Монтебло, сын крестьянина Мюрат – Неаполитанским королем. Тот самый Мюрат, который, будучи республиканским капитаном, требовал переменить свое имя на «Марат».

Что мог бы сказать Лафайет этой титулованной черни? Он, носитель имени одного из старейших дворянских родов королевства, после знаменитого «антидворянского» декрета Учредительного собрания от 19 июня 1790 года без колебаний отказался от своего аристократического титула маркиза и вот уже сорок лет именовал себя лишь «генералом Лафайетом». Тогда на заседании Ассамблеи он думал, что дворянские привилегии отменены окончательно. Как оказалось – он был неправ. Что ничего не меняло. Генерал-майор республиканских Северо-Американских Соединенных Штатов Лафайет с того момента перестал считать себя маркизом и перестал им быть – навсегда.

Значит, в этих изменивших своим убеждениям молодости революционерах говорила не идея, а зависть. Или их так изменило время? Но почему же Лафайета ничего не меняет?

Впрочем, и Робеспьера с Маратом, останься они в живых, тоже ни за какие титулы было купить нельзя, он был в этом уверен. Но вообще таких было немного и среди друзей и среди врагов. Таким был, например, несчастный Байи, первый мэр Парижа. «Дрожишь, Байи?» – спросил беспомощного старика, везомого на гильотину, связанного и мокнущего под проливным дождем какой-то санкюлот. – «От холода, мой друг», – ответил друг командующего Национальной гвардией.

Они не могли простить ни ему, ни Лафайету расстрела на Марсовом поле, «марсовой бойни», как они ее называли. Фурнье-американец прицелился тогда в него с близкого расстояния, один из брошенных камней располосовал ему щеку. Выстрелами из толпы были ранены несколько национальных гвардейцев. Лафайет скомандовал: «Огонь!»

Был ли он прав в тот день 17 июля 1791 года, разгоняя республиканскую манифестацию? Пятьдесят трупов французов, легших в мокрую от дождя и крови землю Марсова поля, конечно, не шли ни в какое сравнение с тысячами убитых потом в Лионе, Тулоне, Нанте, Вандее. Убитых и республиканцами и антиреспубликанцами. Марат,

требовавший полмиллиона голов, превратил пятьдесят трупов и полторы тысячи, представив разгон незаконной манифестации, как какое-то из ряда вон выходящее преступление.

Но Лафайет поступил согласно своему долгу – республика во Франции была невозможна, республиканцы вели к анархии, во что бы то ни стало требовалось сохранить конституционную монархию.

Он был прав – пришедшие к власти республиканцы не удержали власть, ее без единого выстрела подобрал Бонапарт, проливший в десятки тысяч раз больше крови, чем «убийцы Марсова поля». И Лафайет гордится, что последнее поражение нанес проигравшему битву при Ватерлоо императору именно он. Тогда на экстренном заседании парламента он фактически объявил Наполеону войну, требуя его вторичного отречения. «За последние десять лет три миллиона французов лишились жизни ради одного человека, который и теперь еще намерен сражаться со всей Европой! – заявил он брату императора Люсьену, пришедшему уговаривать депутатов. – Кости французов сейчас лежат повсюду – в песках Африки, в снежных пустынях России, на берегах Гвадалквивира и на берегах Вислы. Довольно! Мы достаточно сделали для вашего брата. Идите к нему и скажите, что лишь путем отречения от престола он может спасти Францию!»

Так генерал революции победил императора.

Позднее Лафайета упрекали в том, что он из ненависти (зависти, недальновидности и т.д.) предал императора, являющегося как-никак сыном революции, пусть и незаконным, и способствовал утверждению на троне совсем уже чучела Людовика XVIII. Но для Лафайета выбора не существовало: король, давний знакомый молодого маркиза по Версалю, еще никак себя не проявил, Бонапарт же был явным врагом народа, уничтожившим миллионы.

Впрочем, не прошло и нескольких месяцев, как, разобравшись в сути новых хозяев Франции, Лафайет встал в такую же оппозицию реставрационному режиму Бурбонов, в какой он пребывал в отношении Бонапарта.

Он не мог уважать этого великого завоевателя и беспринципного человека. Бонапарт вначале не раз предлагал Лафайету пойти к нему на службу, но он не мог поступить в услужение к душителю революции, унизиться до того, чтобы встать вровень с его маршалками, участвовать в завоеваниях, отнимать чужую свободу после того, как была потеряна своя…

А ведь когда-то он мечтал о военной карьере. У него находили большие военные способности. Он громил английские войска в Америке. Он как нельзя лучше показал себя в индейской войне (как сказали бы сейчас – гверилье), и индейцы даже нарекли его именем вождя Кайевлы. Но то сражение в октябре 1781-го с английской армии Корнуоллиса, когда он лично повел на штурм укреплений Йорктауна свою дивизию, оказалось для Лафайета последним.

Двадцать три года в Европе шла почти мировая бойня. Сходились, обращались в бегство и сдавались в плен стотысячные армии. А генерал Лафайет безвыездно сидел в своем имении под бдительным присмотром императорской полиции. Война прошла мимо человека, мечтавшего проявить себя на поле брани.

Но ведь принципы были дороже дутой славы наполеоновских маршалов…

Кстати, покойный Людовик XVI присвоил-таки Лафайету звание полевого маршала королевских войск, но разве могло быть что-то почетнее звания генерала республиканских войск САСШ или звания главного генерала революции, каким Лафайет стал после своего назначения на пост командующего Национальной гвардией в Париже?

А его слава?

Именно он, «Герой Старого и Нового света», предложил королю идею созыва Генеральных штатов и тем самым начал самую Французскую революцию;

именно он создал победоносное для страны революционное трехцветье, которым так бесстыдно пользовался Бонапарт (белый цвет Бурбонов, на пятнадцать лет вернувшийся во Францию, заставлял сердце Лафайета обливаться кровью, но теперь все было в порядке – трехцветный флаг вернулся);