— Надеюсь, что главный хан Киргиз-кайсацкой орды Абулхаир-хан казы бахадур, а также подвластный ему народ и войско, достопочтенные предводители родов бии и батыры — все пребывают в добром здравии и благополучии? — возвысил голос Тевкелев, чтобы его услышали ханзада и его свита.

— Слава аллаху, великий хан и подвластный ему народ находятся в добром здравии! А теперь я хотел бы сказать вам, высокочтимый посол царицы Анны Иоанновны, мудрой повелительницы великой и могучей России: добро пожаловать в нашу страну! Мы рады вам, господин Кутлук Мамбет! — Нурали произнес слова приветствия с достоинством и серьезностью.

— Благодарствую! — ответил Тевкелев с чувством. — И да поможет нам бог!

— Великий хан — мой отец — наказал мне: «Поезжай навстречу к нашему гостю и сам его сопровождай. Путь он проделал долгий и дальний, в незнакомых местах всегда и ям, и рытвин больше. Наверное, наш дорогой гость притомился...»

— Еще раз благодарствую! Далеко ли отсюда орда?

— Мы покинули ее четыре дня назад.

Тевкелев пригласил ханзаду к себе в карету. Юноша замялся, и посол спохватился, что не поздоровался с предводителями родов, — их было человек тридцать, — стоявшими за спиною султана.

Взгляд Тевкелева упал на мрачного полного человека, словно отлитого из чугуна. Казалось, от него исходили угрюмость и недовольство: насупленные брови, раздутые ноздри мясистого носа, выпяченные толстые губы, тяжелые кулаки. Взгляд был устремлен вдаль, мимо посла... Позади него выстроились в ряд люди в куньих шапках — лица были замкнуты и неприветливы.

Тевкелев наклонил голову в знак приветствия, несколько раз кивнул. Предводители родов слегка растерялись, стали коситься друг на друга, не зная, как ответить русскому послу.

Тевкелев направился к карете. Бии и батыры разделились на две группы, заняв места по правую и левую сторону от каравана. В молчании тронулись в путь вдоль берега Иргиза.

На третий день показался холм Мантюбе — он умостился среди песков, точно горб прилегшего отдохнуть верблюда. Вокруг Мантюбе раскинулись белоснежные юрты, возле них толпились люди и пристально вглядывались в медленно приближавшийся караван.

За две версты до аула караван встретили люди на белых конях и повели его за собой к южному склону. Там, чуть поодаль от других, стояли четыре нарядные юрты. Рядом с юртами замерли рослые, как на подбор, стройные джигиты. Каждый держал за края скрученные трубами ковры.

Карета остановилась, и джигиты тотчас же развернули, раскатали ковры, заигравшие радужным многоцветьем. Конец одного из ковров уперся в порог юрты, другой конец оказался как раз у дверцы кареты.

Два джигита подхватили посла под локти и понесли его к юрте, чем вызвали у его свиты крайнее изумление и любопытство. Тевкелев только тогда заметил, что Мантюбе с юга примыкает к долине со множеством прозрачных как слеза озер, будто бы у некоей небесной девы рассыпались в эту зыбкую степь бриллиантовые бусы. Среди озер, на узком перешейке, продолговатом, как коровий язык, отдельно расположился еще один аул, чьи юрты красотой и чистотой резко выделялись среди остальных. И там около каждой юрты толпились любопытные. В стороне, отдельно, держалась группа разодетых в парчу и шелк, важных и торжественных казахов. Они тоже не могли, как ни старались, скрыть любопытства и волнения: шушукались, переглядывались, тянули шеи, чтобы лучше рассмотреть этих чужих, незнакомых людей из другого рода-племени, из загадочной, неведомой страны, где все другое — и вера, и обычаи, и уклад, и природа. Посла препроводили в самую большую и красивую юрту. Она вся была застелена дорогими, ворсистыми коврами, а с ее остова и купола свисали яркие, пестрые кисти.

«Оказывается, казахи, уделяют больше внимания убранству своих жилищ, чем калмыки, — отметил Тевкелев про себя. — У них и уютнее и наряднее».

Вскоре к послу пришел ханзада в сопровождении нескольких джигитов. Один из них тотчас же принялся взбивать кумыс в огромной сабе.

Держа чашу на раскрытых ладонях, Нурали поднес ее Тевкелеву:

— Выпейте, кумыс утолит вашу жажду и снимет усталость!

Тевкелев осторожно поднес чашу к губам, сделал глоток. Напиток был приятен на вкус. Он допил чашу до дна, почувствовал освежающую прохладу во всем теле. «И кумыс у них тоже отличается от калмыцкого», — Тевкелев провел языком по нёбу.

— Эта юрта предназначается вам. Отдыхайте. Не беспокойтесь. Мы потом сами известим вас обо всем! — У Нурали была достойная, вежливая манера обращения, которая понравилась Тевкелеву. Молодой султан поднялся, откланялся и вышел.

«Господи, неужели наконец — тишина и покой?» — Тевкелев с наслаждением растянулся на перине и лежал не двигаясь несколько минут. Потом приподнялся и взглянул через открытую дверь в простиравшуюся за нею даль.

Тевкелев увидел ханзаду, который в окружении предводителей родов направлялся к аулу, расположенному среди озер. «Похоже на то, что величественная белая юрта, возвышающаяся в центре аула, и есть ханская ставка... Какое отменное место, однако, они выбрали! Озера, простор — красота!» — с удовлетворением подумал Тевкелев.

...Он не заметил, как уснул. Сколько длился его сон, он не знал, только пробудился оттого, что кто-то рядом негромко, но настойчиво покашливал. Это был башкир Таймас.

— Господин посол, хан говорит, чтобы мы сдали ваш скот пастухам, под их охрану. Как бы, мол, лихие люди не увели его...

Тевкелев согласно кивнул и не стал долго раздумывать о том, что за лихие люди могут тут объявиться. Однако сон его был нарушен. Он стал прислушиваться к тому, что делалось снаружи. Там кипела жизнь, раздавались бодрые голоса, громкий топот. Судя по всему, солдаты ставили шатры, разгружали телеги, таскали поклажу...

В тот день никто из ханской юрты не явился к Тевкелеву, только вечером принесли джигиты подносы с едой.

Когда на землю спустилась ночь, Тевкелев выбрался из юрты. Ему хотелось подышать воздухом, ощутить себя частицей этого неоглядного простора, этой земли, где ему предстояло отныне находиться и вершить дела во имя царицы и России.

Ночь была на диво светлой. Днем Мантюбе, покрытый зарослями чагира, казался темным. Сейчас, при лунном свете, холм посветлел. Дозорный на его вершине был похож на мраморное изваяние.

Тевкелев огляделся — возле каждой юрты ярко полыхали костры. Около огней мелькали фигуры женщин и детей. «Боже, какая первозданная красота! — Тевкелев задохнулся от восторга. — И огни словно ожерелье из драгоценных камней — горят, слепят глаза!»

Озера вдали отражались в лунном свете расплавленным свинцом. На самом ближнем озере, на берегу которого расположилась ханская орда, весело играла рыба. Брызги вспыхивали, словно искры, словно осколочки луны, которые она, забавляясь, пригорошнями сыпала на озерную гладь... В озерном камыше пели лягушки, стрекотали цикады... Сладко дремал камыш под охраной безветренной ночи, но вот он заколыхался, зашевелился: кто-то, взбудораженный красотой ночи, поднял там возню... Зараженные звуками неугомонной, бурлящей в полноводных озерах жизни, фыркали лошади. У коновязи, ржали жеребята, где-то за юртами постанывали верблюжата. Им отзывались, успокаивая, верблюдицы: «Дитя мое, не тревожься, я рядом...»

Тевкелев стоял потрясенный этой красотой, завороженный этими звуками. Как же ему были дороги и понятны — и эта красота, и эта тишина, и эта лунная ночь, и ее звуки, и ее жизнь, и ее радости. Кажется, живи и наслаждайся беспредельным этим миром и тишиной, которые созданы для доброты и спокойствия. Так откуда же берутся среди этой первозданной красоты грозно ощетинившиеся копья, обиды, споры, притеснения? Откуда и зачем зло и насилие, отравляющие существование не только самих смертных, которые исповедуют их и сеют, но и разрушают удивительный этот мир. Мир, созданный с такой любовью и вдохновением великим Творцом!

Все живое — и на земле, и на небесах — кажется, должно возносить благодарственную молитву за эту красоту, за эту дивную лунную ночь. А люди? Что же все-таки думают, что чувствуют сейчас люди? Среди голосов и звуков, наполняющих ночь, не слышно лишь голосов людей.