Итжемес держался в сторонке, но и не уходил. Ноги, казалось ему вросли в землю. «Почему же я здесь? Почему не бегу прочь от шумной толпы чужих мне людей, страшных и суровых? Неприступных в их кольчугах и шлемах? Почему? Может быть, меня удерживает трусость? Или эти непонятные люди какое-то колдовство на меня напустили, чары?» Он жадно озирался вокруг в надежде отыскать кого-то, кто помог бы ему разрешить его сомнения. Кто открыл бы ему тайны его собственной души, тайны, которые движут миром на этой грешной земле.
Голова у Итжемеса шла кругом, но он начинал, кажется, осознавать: как ни опасен проклятый этот мир, как ни коварны и жестоки люди, есть в жизни нечто, что делает ее такой дорогой, такой несравненно прекрасной. Итжемес был близок к разгадке того, что же это за нечто такое? Вот, вот она, разгадка, на расстоянии протянутой руки, вот-вот он коснется ее, откроет тайну бытия… Кто-то, обладающий сильной волей, вселился в него, всегда такого вялого, нерешительного, никчемного, и повелевает: «Не уходи! Не уходи! Не уходи!»
Голос, слова эти прозвучали столь явственно, что Итжемес подумал: кто-то подошел к нему неслышно и произнес их. Нет, рядом никого не было, он по-прежнему один. Люди – там, возле пылающих костров. Много людей, много – смеются, радуются чему-то своему, небось тому, что они вместе и что их вон сколько. Но никто из них не станет тратить на него слова: «Не уходи! Останься с нами!» Свет земных костров, кажется, затмил небесные звезды: они поблекли, потускнели. Они, звезды, тоже далеко, очень далеко друг от друга. Не то что эти люди…
Итжемес вслушивался, вглядывался во тьму в надежде все-таки обнаружить того, кто нашептывал ему, уговаривал его: «Не уходи!» Найти бы, отыскать – пусть самого неприметного, самого скромного!.. Самого доброго и сердечного!
Никого… У Итжемеса перехватило от рыданий горло. Он судорожно всхлипнул, заплакал, слезы принесли ему облегчение, сняли камень с души. Он понял: истосковался по людям. Надоело ему мотаться неприкаянным и одиноким по степи. Без людей, как бы они ни пренебрегали им, он не хочет, не может жить. Человек должен иметь очаг, у которого он мог бы отогреться, который бы манил, ждал его. Где ему мечтать о свободе, если он почти всегда, изо дня в день голоден… А коли он ничего не умеет! Ничему не научился за всю свою не долгую, но и не такую уж короткую жизнь. Как-никак он уже давно отпустил усы.
До Итжемеса донесся аромат дымка от костра, на котором варилась сытная, обильная пища. От этого запаха Итжемес почувствовал сладкую истому, легкое приятное головокружение. Казалось, сама ночь источала удивительный аромат, этот способный свести с ума запах, а не котлы на кострах, разожженных людьми.
Итжемес не утерпел и робко приблизился к людям. Они приняли его в своей круг.
…Мясо так и таяло во рту, так и таяло. Не успевал Итжемес дотронуться зубами до кости, как мясо отделялось от нее. Итжемес не подозревал, не догадывался никогда прежде, что может существовать на свете такая вкусная пища! Как не подозревал, что существуют разные способы прикончить диких животных, не тратя при этом стрел.
Один из них он узнал сегодня, случайно очутившись во рву. Стоит, оказывается, вырыть около водопоя, в укромном, неприметном месте, рвы и канвы, натыкать туда острого, как шило, до звона высохшего камыша – и косяк сам мчится к своей погибели. Человек, как ни странно, получает огромное удовольствие. И эти с ног до головы облаченные в железо странные мужчины смаковали вкусные жирные куски, хвастались друг перед другом тем, кто загнал больше куланов в заранее уготованную западню.
Итжемесу не до их разговоров. Но в душе и он ликует. Ведь ему здорово повезло. Выходит, люди не зря говорят: чего батыр не достигает рисским, того трус достигает страхом… Не примчись он, сверкая пятками, к укрытию, смял бы его табун, растоптал, мокрого места не осталось бы… Самое страшное – не оказался бы сейчас на этом пиршестве. А пиршество на самом деле славное!
Удачливые охотники шутливо перебранивались, беззлобно подсмеивались друг над другом: видно, не насытились еще разговорами. Радовались, что через денек – другой аул встретит караван верблюдов, нагруженный куланьими тушами. Бахвалились, красовались перед людьми, кто как умел, чем мог. Спорили, кто самый быстрый и ловкий. Кто шустрее всех сдирает шкуры, зашивает туши гибкими зелеными ветками. Кто кого обогнал, когда рыли квадратные ямы, опускали в них эти туши, вновь засыпали землей. Кто сноровистее всех разжигал на ямах костры… Те самые дьявольские костры, свет которых околдовал, одурманил Итжемеса.
Костры угасали один за одним. Оставались лишь тлеющие угли. Они постепенно серели, превращаясь в золу. Джигиты отгребали золу в сторонку, и как только земля немножко остывала, они раскапывали яму со всей осторожностью: не дай бог, горячий воздух, вырвавшись из ям, сожжет лицо.
Откапывая и вынимая мясо, джигиты обливались потом, от туш исходил терпкий дух, поднимался пар. Мужчины относили туши на зеленую лужайку и разделывали их. И каждый, кто еще не насытился, вынимал нож или саблю, пристраивался и выбирал себе кусок по вкусу. У кого не было ножа, тот довольствовался тем, что достанется. Тушенное в собственном соку куланье мясо просилось в рот само. И не было сил удержаться от соблазна, не положить в рот еще кусочек и еще… И опять начинались разговоры, в которых правду трудно отличить от вымысла, в которых саамы храбрым и удачливым оказывался сам рассказчик.
Своей сегодняшней добычей охотники были опьянены больше, чем победой над врагом. Еще бы! Не каждый день степняку, у которого в летнюю пору зубы ноют от тоски по мясу, выпадает такая удача. Летом казахи скот не режут, если нет важного повода: празднества какого-нибудь или особенно дорогого гостя, пожаловавшего из-далека. В июне-июле мужчины наполняют желудки кислым молоком, а о мясе лишь мечтают, причмокивая да облизываясь: «Э, отыскать бы да положить на зубок хоть малюсенький кусочек копченого мяса! Жена, может, завалялся где? Пошарь-ка в торбе, может, остался с зимы?..» А женщины вторят им: «Попить бы свежего наваристого бульону, побаловать бы себя!..» Во все времена каждая казашка, каждая женщина перед родами жаждала крепиться горячей сорпой, полакомиться куском мяса.
Когда становилось совсем невтерпеж без мяса, аулы посылали на охоту самых поднаторевших в барымте.
Если не везло и такой охотничий отряд не встречал табуны или косяки, они не обагряли свои ножи кровью коз или антилоп. Это добыча для охотника-одиночки, считали они, для которого гоняться по степи с гончими, ловчими птицами или просто с капканом для зверья – занятие привычное. Да и вообще – разве это охота? Так, развлечение!..
Большая настоящая охота – дело серьезное. Тут табунами, косяками измеряется успех! На нее джигитов иной раз ведут предводители, а то и ханы…
У костра Итжемес чуть не лишился дара речи… Кого-кого, а знатных да именитых людей у казахов хоть отбавляй – ханы, султаны, бии, батыры, баи. С малых лет усвоил Итжемес, что каждый, кто над народом, - господин, повелитель и что из века в век они правят, властвуют, указывают. Как же ему было не испугаться, не прийти в священный ужас! Он не только никогда не вкушал пищи с ханского дастархана, вернее из котла, общего с ханской свитой, он даже помыслить об этом не смел. Не догадывался помечтать об эдаком счастье! И вдруг оказался среди людей хана! Рядом с ними!.. Теперь насытилось и брюхо Итжемеса и начала насыщаться его душа. «Не многие степняки могут похвастаться тем, что попали на угощение в ставку хана! – ликовала, пела душа Итжемеса. – Такое выпадает, ясно, лишь по воле всевышнего! Такую удачу послал мне бог. Это рука провидения! Это… это божья щедрость, божий дар! Теперь-то я начинаю смекать: двугорбый верблюжонок, которого подарили мне в позапрошлом году родственники с материнской стороны, - сто раз хвала им! – послан мне богом. И то, что верблюжонок потерялся, а я отправился на его поиски, - в этом тоже перст божий! Пасть мне жертвой за всех, кто в нашей степи во время моих поисков и скитаний не отказывал мне в приюте, давал мне кров и пищу! Будь то казахи или каракалпаки… И землю башкир я должен благословить. Она так далеко, и на пути к ней я повстречался со своей судьбой! Мне выпала удача, какая и во сне не приснится!.. И пыль, что покрыла сегодня всю степь серым саваном и чуть не лишила меня рассудка, и куланов, и этих людей – всех я обязан благодарить! Не зря, нет, не зря не вернулся в свой аул, не потерял надежды отыскать верблюжонка! Оказался здесь, совсем рядом с ханом! Да, да, конечно, это судьба! Божья воля!»
