«Каждый народ, наверное, переживает горе одинаково. Но радость каждый народ переживает по-своему. Казахи, если им подвалило счастье, тотчас начинают зазнаваться. Ходят вразвалочку, лезут всем на глаза и… на почетный места, взахлеб хвастаются своей отвагой, расхваливают заслуги своего рода, - сокрушался Абулхаир много раз. – После наших успехов закружилась голова у казахов. Да так, что потеряли они голову!»
Будто не они испытывали недавно гордость от того, что были едины, что они - народ. Разгорались споры, склоки о том, какой улус послал на битву самое большое войско, чей батыр один одолел несметные полчища врагов! Все пошло-поехало вкривь и вкось, только и раздавалось со всех сторон: «Если бы не мы да наш храбрец, неизвестно, чем бы кончились наши победные походы!»
Во все времена потомки Жадика не имели себе равных во вздорных и занозистых спорах. А тут им попался на язычок молодой султан, случайно ставший ханом. Случайно, потому что рожден он был простолюдинкой.
До Абулхаира доходили слухи, что больше всех старается Барак. Создавая Барака, всевышний не поскупился: и мужеством его наградил, и смекалкой, и красноречием! Не обошел он его и бахвальством, и хитростью, и завистью, но больше всего – тщеславием… Барак частенько прибеднялся, хотя не был обделен удачей и влиянием. Он сам и его брат Кучук правили племенем найманов, в котором было много отважных воинов.
Храбрость и мужество найманов сделали Барака и Кучука такими заносчивыми, как будто это они совершили все подвиги.
Чем больше расточали люди похвалы и лесть Бараку, тем сильнее раздувался он от самодовольства, тем выше задирал нос, точно в солнце готовился плюнуть. Барак любил покрасоваться перед людьми. Появится вдруг на длинногривом вороном коне, в черном одеянии, со сворой черных породистых гончих собак, со свитой, тоже обряженной во все черное. Будто не Барак, а черный смерч налетел на аул не весть откуда! И будет этот смерч целый год трепать кошму на казахских юртах – никак не меньше! Никто из степняков не мог соперничать с Бараком в умении поссорить людей, роды и улусы, посеять рознь между ними… Сидит Барак на торе, перед ним блюдо, полное дымящегося мяса, и как будто не сплетню, ни хулу изрыгает, а во всеуслышанье оглашает волю всевышнего:
- Видать, стареют, ох, стареют наши аксакалы. Иначе разве отдали бы знамя трех жузов Абулхаиру, который только благодаря хитрости своей и коварству попал им на глаза.
Обгладав голову ягненка, Барак начинал перемалывать косточки Абулхаиру, всему его роду, начиная с седьмого колена:
- Кто он такой, этот Абулхаир? Его род лишь тем и прославился, что охотился на диких коз. Не в ратных схватках, а в погонях за козлами, хе-хе! Да, жаль, жаль Кайыпа. Обошли его несправедливо, он-то уж куда достойнее Абулхаира. Кайып правит отчаянными аргынами. Или Самеке, к примеру… Как ни крути, а знатен он и богат! Владеет семидесятитысячным табуном!
Кайып и Самеке, конечно, не оставались равнодушными к похвалам…
У юрт нет каменных стен. Разговоры, которые велись там, доходили до Абулхаира, и не до него одного. Холодные слова, подстегиваемые голодными ушами, которые только и ловили малейшее жужжание в поднебесье, мгновенно разносились быстрыми языками во все уголки степи – даже в самые отдаленные и глухие, куда и птица не долетит, и зверь не добежит.
Абулхаир не пропускал мимо ушей ни одного обидного слуха, ни одного навета, но притворялся, будто ничего не слышит и ничего не знает. Слухи, наветы эти оседали в его сердце жгучей горестью, будили злобу, гасили радость, вдохновение, которое он испытывал в дни признания и удачи, в дни побед над джунгарами. Горечь, злоба отравляли ему жизнь. Он страдал из-за того, что людская память так коротка, что люди так неблагодарны… Абулхаир боролся с собой, пытался забыть свои обиды, помнить о главном деле. «Пусть себе болтают, язык без костей! – утешал он себя. – Однако, как я должен вести себя, чтобы утихомирить этих хвастунов, показать людям их ничтожество? Как? Они готовы, едва проголодаются, вилять хвостами, как паршивые псы. А едва они насытятся, рычат, как львы. Я должен выбивать оружие у своих врагов и недоброжелателей – пусть себе помирают от зависти и злобы!»
Сплетники начали подстрекать людей: «Абулхаир всю славу хочет присвоить себе! Он клевещет на батыров, которые добыли ему славу!» Абулхаир решил: «Я должен в первую очередь поладить с батырами!»
Абулхаир всегда держался с Букенбаем так, словно тот был султаном, всегда соглашался с ним на всех советах. Видя почтительное отношение Абулхаира к Букенбаю, Есету и Тайлану, батыры Младшего жуза оценили это, стали относиться к султану теплее и уважительнее. Простые люди говорили о нем так: «Молодец Абулхаир! Не то что другие султанские сынки – те макушками трутся о небеса из-за того, что они тюре. Он ласков с нами. Его недоброжелатели нарочно распускают о нем дурную славу, специально ведут досужие разговоры, чтобы опорочить его. От одного его слова теплеет на душе, любит его народ. Вот зависть и гложет бездельников!»
Абулхаир старался быть таким, каким казахи его представляли. Он хорошо знал, почему о нем говорят как о скромном, вежливом джигите.
… Как-то казахи совершили еще один набег на джунгарские улусы. Они заполнили базар Туркестана скотом, уведенным у врага, и всяким другим добром… Все были не сказанно рады победному возвращению войска.
Над городом разносился крик муэдзина, летел дальше, в степные просторы, возвещая народ о победы. Этот голос ласкал слух, будоражил сердца и воинов, и жителей города, которые вышли встречать своих храбрых джигитов. Мелодия, которую протяжно тянул муэдзин, была для каждого из них знакомой, близкой, родной. Словно она была обращена только к нему, обыкновенному смертному.
Абулхаиру она почему-то напоминала робкие причитания его несчастной матери над ее неудачливым, обиженным судьбой и людьми сыном. Голос муэдзина проникал к нему в самую душу, в самые потайные уголки его сердца. Из глаз Абулхаира на луку седла скатились скупые слезинки. «О аллах, что со мной? – ахнул он. – Что же это такое? наверное, то самое, что люди называют и грусть, и печаль, и радость, и счастье – все сразу!»
С малых лет Абулхаир был скрытным, суровым, упрямым. Никогда не обнаруживал на людях слабость или мягкотелость – считал это великим позором. Держался твердо – как гвоздь. Иначе не мог, не имел права: если сородичи почувствуют в нем слабину, заметят промах какой-нибудь, тотчас же оттеснят его, перепрыгнут через его голову.
Хотя братья Абулхаира по отцу терпели от других султанских семей немало обид, сами между собой не ладили. В одном лишь объединялись: в придирках и неприязни к сыновьям Абдуллы, рожденным плебейкой. А она, став женой султана Абдуллы, как нарочно, рожала ему детей и рожала. Байбише – из рода тюре – долго не могла зачать. Даже первенца простолюдинки Токтамыса байбише взяла на счастье в свой подол и стала считать мальчика своим сыном. Он вырос баловнем, к власти не тянулся, предпочитая наслаждаться радостями жизни.
Самыми заметными среди детей Абдуллы оказались Абулхаир и Жолбарыс – сын байбише. Он появился на свет спустя три года после Токтамыса.
Жолбарыс обнаружил крутой нрав и неуступчивость чуть ли не с пеленок. Он вымахал в огромного рыжего джигита, но выделялся среди других детей Абдуллы не этим, а неукротимостью, как Абулхаир – хладнокровием. Люди судачили о том, что если кто и возродит честь потомков Усеке, так это Жолбарыс и Абулхаир… Восхваляя до небес Жолбарыса, братцы всячески изощрялись, чтобы унизить Абулхаира.
Маленький Абулхаир замыкался в себе еще больше, держался скромно, но независимо. Никто даже предположить не мог, что он старадает. Никто, кроме матери. Только оставаясь наедине рядом с ней, маленький мальчик давал волю своим чувствам. Она, как могла, старалась утешить, развеять его печали. Но и ей не легко было с собственным сыном. В тяжелые минуты она гладила его по голове и приговаривала:
