Даже псы, которые метались, рвались вперед, будто подгоняя медлительных верблюдов, лаяли встречаясь с другими кочевьями, так, словно приветствовали своих четвероногих собратьев, радовались встрече.

Абулхаир обогнал кочевья вместе с большой свитой. Он был весел, оживлен. Глаза блестели, победно топорщились усы, рука с камчой ласково щекотала серого красавца коня.

Джигиты из его свиты были оживлены и веселы, настроение хана передалось им. Они говорили без умолку.

- О аллах, день-то какой выдался!

- Если уж везет, так во всем везет: и в делах, и с погодой, и со здоровьем.

- Все сбудется! Все свершится как нужно, если на то будет воля аллаха!

Хан молчал, покоренный красотой земли и какой-то беззащитностью ее…

Впереди Мантюбе. С одной стороны от гряды тянулась цепочка озер. С другой, где плавно, пологими уступами холмы снижались, - заросли темного житняка и белесого кустарника. Один холм торчит, как грудь кормящей матери. С него вся округа просматривалась как на ладони. Кто, куда и откуда едет – все перед глазами. Тем, у кого коварные, нечистые помыслы, спрятаться нельзя, нет оврагов и щелей.

В синей дали на западе бледнеет горб Кызылайыра, темнеет гора Кабанкулак, похожая на черного, роющего рылом землю кабана… На севере вздымаются ввысь обрывистые скалы Темпе. Там, где Тургай блестит, словно круп тучной кобылицы, покатая возвышенность Каракудук. На юго-западе лежит продолговатый, похожий на коровий язык остров Каракуга.

Ханская орда ни раз останавливалась на Каракуге. Абулхаир любил это место не только за редкую красоту, обильные воды и зеленые пастбища. Сюда к его кочевью можно было добраться лишь по узкому как лезвие ножа перешейку. Никто не мог проникнуть на Каракугу незамеченным или непрошенным.

Сейчас для Абулхаира были особенно важны оба эти обстоятельства: безопасность и красота. Каракугу можно было не стыдясь показать царскому послу: «Вот они, мои угодья! Травы – шелк. Речной тростник – мед. Днем и ночью на озерах плещутся гуси и утки. Играют сазаны, щуки и лещи. Земля обетованная наяву, какой ее воспевали в древних дастанах: «Рыба там встает на хвосты, что жеребята на дыбы, лягушки кричат, что лебеди!..»

Когда Рысбай вернулся от русских со счастливой вестью, Абулхаир гонял своих джигитов в разные концы, чтобы они отыскали место, где можно было бы достойно принять почетных гостей из Петербурга. Наконец выбрал это место.

Абулхаир загадал: если удастся договориться с русским послом, все подножье холма он покроет очагами, на вершине постелет самые дорогие ковры, такой устроит пир, что Мантюбе можно будет переименовать в Майтюбе. Отдохнет с гостем, проделавшим долгий путь, чтобы решить дело особой важности. Устроит охоту – и не одну, и праздник – тоже не один.

Абулхаир был доволен: он не ошибся в своем выборе. Он уже прикидывал, где поставят юрты, где расположат кочевья гостей. Ханская орда раскинется в Каракуге. На солнечном склоне Мантюбе хан устроит посольство белого царя, да так, чтобы видеть его постоянно. Никому не позволит он приблизиться туда. На равнине вокруг холма тоже разместит людей. Тогда русское посольство окажется под охраной не только караула, обязанного находиться на посту и днем, и ночью, но и под охраной всех аулов.

Необходимо предвидеть все. Предвидеть, чтобы предотвратить, в случае надобности, любое зло, любое посягательство на русского посла…

Абулхаир понимал, что гости, навестившие его орду после возвращения Рысбая из Петербурга, будут тянуть время, выжидать, чем увенчается его замысел. Все осторожничаю. Как дотошно выспрашивали Рысбая о после, который находится в пути к Абулхаиру. Как дивились, что он ногайский мурза. Хорошо еще, что хан своевременно предупредил Рысбая, запретил ему говорить людям, что ногаец этот военный. Отправляя своего тестя Суиндык-батыра проводить башкир, приезжавших вместе с Рысбаем, строго-настрого наказал не останавливаться на ночлег в аулах, чтобы башкиры не сболтнули чего лишнего.

Хан рассудил так: пусть посольство явится сначала к нему, пусть он первый своими глазами увидит, что они за люди, какие он. Если степняки узнают, что вместе с послом идет вооруженный отряд, кто может поручиться, как они себя поведут? Те, кто потрусливее, могут испугаться, снимутся с насиженных мест и умчатся куда глаза глядят. А кто позадиристее, не исключено, начнут сабли точить.

Абулхаир решил распустить по степи слух: «Белый царь так нас уважает, что снарядил к нам послом мурзу, говорящего на казахском языке так же чисто, как мы сами. Такого же, как и мы, правоверного мусульманина. За шестимесячный свой путь он ни разу не пропустил пятикратного намаза! Да что там в пути! Он и при царе, если приспело время намаза, расстилает молитвенный коврик прямо около золотого трона, а царь, хоть он другой веры, умолкает, застывает как завороженный, пока мурза молится. И в Уфе посол задержался по важной причине: ждет, когда кончится месяц рамазан. В путь, заявил он, тронусь, лишь прочитав в мечети специальный намаз, лишь получив благословение самого хазрета! »

Аулы загудели от слухов. Прибыв домой. Гости хана раздували ту малость, что услышали в ханской орде, как пожар. Сообщали, что посол человек ученый, прошел науки в Стамбуле. К тому же совершил хадж к святым местам, побывал в Мекке, целовал черный камень нашего пророка.

- А кто же тогда сам белый царь?

- Кем же быть царю кафиров, как не кафиру?

- Зачем же тогда неверный держит при себе хаджи?

- У него знаете сколько подданных! Среди них есть и неверные и мусульмане! Поэтому называть русского царя неверным – святотатство. В Коране написано: «Чти царя своего!»

Люди разносили и переваривали слухи, но больше всего ждали – что же будет?

Абулхаир втолковывал Суиндыку: «Встретишь посольство, голову больно не задирай, но и не склоняй низко. Не прибедняйся, скажи, что народ у нас грозный. Но что почтенному послу белого царя уважение будет оказано, достойное его и его державы. предупреди, что старший мой сын встретит его с пятьюстами джигитами, когда останется неделя пути до нашей ставки!»

Хан чувствовал, что у него появились завистник, которым спать не давала привалившая ему честь. Сколько он твердил им: «Окажем вместе послу белого царя почет, соответствующий нашей стране и ее повелителю! Пусть на встречу послу рядом с моим сыном Нурали выедут и ваши сыновья! Всех вас приглашаю в мой аул для встречи русского!» Поддакивать они ему поддакивали: «Согласны! Правильно! Хорошо!» - но, уехав, решили, видно, иначе. Сами глаз не кажут, их дети – тоже! Хотя названный Абулхаиром срок уже приближался…

Что до него, то он выполнит решение, которое принял давно, после долгих, мучительных колебаний и раздумий. Народная мудрость гласит: «Раз разделся, надо лезть в воду».

Лишь бы не сорваться, лишь бы нервы не сдали.

Но сейчас, в этом прекрасном, как рай, месте, Абулхаир чувствовал себя счастливым, полным сил и бодрости. И слова ближних его, выражавших надежду, что все замыслы осуществятся, все мечты сбудутся, - не лесть, не желание угодить хану, а мысли и чаяния самих этих людей. А он, хан, лишь угадал эти мысли и чаяния, угадал раньше других. Хан переживал минуты, напоминавшие ему давнее великое собрание в Каракумах, где состоялось, может быть, первое его торжество. После того маслихата Абулхаир целый год ходил, словно его макушка доставала небо, словно за спиной у него выросли крылья. Он всегда вспоминал те дни с наслаждение. Какое на него свалилось тогда счастье, какая удача. Как бурлила в нем молодая горячая кровь!

Они с Букенбаем выбрали для ставки небольшую высотку западнее Жамашина. Она стояла, как вороной аргамак на привязи, в самом центре темной низины.

Люди назвали ее «высотой Букенбая». Ее сторожили, окружали пять взгорий – Кзылаир, похожий на залегшего двугорбого верблюда; Кабанкул, торчащий, словно уши разъяренного кабана; Жамашин, разрыхленная, как зубы у дряхлого старика; Кзылкабак, багровый, как вечно рассеченные брови у забияки, и Темирбастау, темнеющий среди миражей, как переполненное водой железное корыто. Постороннему глазу не было видно, что делалось в этом месте, укрытом горными грядами со всех сторон. Джунгары и калмыки обычно здесь не появлялись.