Смертный приговор мог выносить только контайджи. Это было его право.

Если воин не выполнял приказ, ноян имел право отрезать ему руку или ухо, но не имел право посягнуть на его жизнь…

Никому не дозволялось лишать жизни ойрата, а также раба, способного сражаться, и рабыню, способную понести от ойрата…

Число людей, поголовье скота могут расти и увеличиваться там, где царит мир и согласие. Мир и согласие, единство достигаются железными законами, суровыми порядками. Для малого народа излишнее приволье да беспредельные просторы – губительны. Разве могут насытить считанные куски, брошенные на широкий дастархан? Для большого народа губительна теснота, когда нельзя ни повернуться, ни шевельнуться. Измученные жаждой кони топчут друг друга возле узкого корыта с водой…

Прозорливы, джунгарские правители, хитры! – рассуждал Абулхаир. – Расчетливы!.. Хочешь, чтобы малый народ, считают они, не отставал от других – не позволяй ему жить на длинном поводу и в длинных путах, заставь подпоясаться потуже! Только тогда выведешь его на верную дорогу.

Если же хочешь, чтобы большой народ стал великим – не томи его на привязи, дай простора!

Мои сородичи никак не хотят понять этого, не желают! Не хотят протягивать ножки по одежке. Широта и бескрайность наших степей хороши только для скота. Для нас же, людей, это обернулось бедой. Мы кичемся: «У нас каждому хватит не то что по холму – по гряде холмов хватит! Ставь юрту, где душе угодно! Пускай скот на пастбище, коней на луга и – лежи себе, полеживай, в небо поплевывай! Степь в-о-о-о-н сколько и вся твоя! Скот свой, - вода своя, юрта тоже своя! Чего еще надо?

Всяк, кому не лень, выпячивает грудь колесом: как же, он хозяин всему, что простирается до горизонта. Выпячивает и хромой, и кривой, и ленивый, и недотепа! Даже плешивый и тот нос задирает: не боится, что шапка слетит, да голова голая обнажится. Кто увидит его плешь в безлюдной степи?

Кто посмеет зажать в кулак земных этих богов? Все уверены, что никто не сможет этого сделать…

Каждый из степняков сам по себе дружелюбен и радушен, никого зря не трогает, не задирает. Соскучится, очумеет от одиночества – садится на коня и пускается в степь на поиски какого-нибудь путника. Встретит – расспросит, кто он и откуда, кто его родители, кто деды. Непременно признает в нем дальнюю родню или близкого друга своего закадычного друга, пригласит к себе в гости, зарежет ягненка. Вместе жуют насыбай, попивают кумыс, а на прощанье рыдают и обнимаются, словно знакомы с пеленок!

Однако стоит такому радушному и дружелюбному степняку почуять или прознать что кто-то намерен сплотить их, объединить, он начинает показывать норов, тянуть в свою сторону. «Собственный теленочек лучше, чем общий бык», - твердят все упрямо.

Соберешь десять степняков за одним дастарханом, так каждый требует себе по бараньей голове и берцовой кости – а как же иначе? Почета не будет!.. как не существует в природе овцы с десятью головами и десятью берцовыми костями, так не существуют в степи и десятка степняков, которым можно было бы угодить за раз! Десятка! А их - тысячи!.. Свое тщеславие они выдают за свободолюбие, а надменность – за силу воли… «Хотим жить свободно, кочевать вольно!»

А сами живут вразброд.

Жизнь, как жестокий правитель, никого не щадит, не считается ни с казахами, ни с джунгарами, ни с башкирами! Любого заставляет она плясать под свою дудку, любого гонит куда ей заблагорассудится. Будь жизнь наша беспечной гостьей, которая ночует у бая, обедает у мурзы, - ни один народ, наверное, не был бы ей милее и угоднее, чем мы, степняки… »

Увы, проклятая судьба скручивает тебя в бараний рог, сует обе твои ноги в один сапог: «Подчинись! Повинуйся мне!» Но казахи не умеют, не хотят выполнять чужую волю. Поэтому живут вразлад с эпохой, не понимают веления времени, не могут найти общий язык с судьбой…

Если казах и склонит перед кем-нибудь свою голову – так только перед всевышним. Больше ни перед кем! Еще бы! Бог не стоит у него над душой не надоедает каждый день поучениями: «Делай так, делай эдак!»

Если казах кого и послушается, то лишь самого пророка – никак ни меньше! Пророк не является перед ним в обличье хана, султана или бия. Все, что хотел сказать, чему научить, написал на непонятном для казаха языке. А уж как он будет следовать поучениям пророка, как толковать их – это его дело – послушаться, прислушаться, тем более - подчиниться такому же, как он сам, двуногому существу, другому казаху, который и живет рядом, и ходит по той же грешной земле, и занимается тем же, что и он, – ни за что! Никогда! Одна единственная мысль сверлит его: «А чем он лучше меня?..»

Бескрайняя казахская степь постепенно полнилась слухами и сведениями о жизни джунгар. Не всем казахам они нравились. Не многие одобряли их. Ибо был в них вроде бы намек на то, что джунгары живут как люди, а вот… У других эти слухи вызывали горячий внутренний протест, потому что законы, по которым жили джунгары, посягали на святая святых: вольность, свободу жить как тебе хочется, самому по себе… И на то, что перед законом равны и простолюдин и властелин.

Абулхаир же считал, что законы эти разумны и дальновидны…

Ойраты – сородичи на протяжении четырех-пяти колен создавали общину и вели хозяйство совместно. Несколько общин, происходивших из одного колена, создавали аймак, сообща пользовались землей и защищали ее от врагов. Несколько аймаков вставали под знамя одного оттока. Оттоки в свою очередь образовывали улус, которым правил ноян. Во главе аймака был зайсан, во главе племени – тайджи. Где летовать, где зимовать каждому из этих объединений, решал главный надо всеми джунгарами правитель - контайджи. Он возглавлял советы зайсанов, ноянов, тайджи и судей – заргов – и принимал окончательное решение. Каждый должен знать свои обязанности и не вмешиваться в дела другого.

У казахов, с досадой думал Абулхаир, каждый, кто собрал с десяток голов скота, - уже бай, народил детей с десяток, - уже бий. В степи их – туча!

Ойраты выработали свои установления и правила не случайно. Они смотрят вперед, они дальновидны. Они готовы к неожиданностям. Готовы каждый день, всегда. Они вооружены, у них есть войско.

Каждые сорок дымов, по их законам, в год куют по две кольчуги. Нарушил закон – плати штраф. Вообще нарушение правил карается штрафами, которые идут на нужды войска.

У джунгар никого из своих нельзя обидеть, чтобы потом не понести наказания. Даже если это мышь, прижившаяся в джунгарском шатре. Провинился – отдай коня, верблюда, щит и колчугу. Для воина нет больше срама, чем не уберечь своего нояна, своего коня, свою кольчугу, щит, саблю, ружье…

Военная дисциплина одинаково строга и к тайджи, и к простому воину. Если рядовой или тайджи самовольно покинул поле битвы, на них налагаются огромные штрафы. Тайджи, например, за такой проступок обязан внести пятьдесят кольчуг, пятьдесят верблюдов, двадцать пять шатров с чадами и домочадцами, пятьсот коней… Вдобавок ко всему на голову трусу натягивают женские штаны, вымазывают лицо сажей и выводят в таком виде перед народом.

Для ойрата самое дорогое – его ноян, потом оружие и в последнюю очередь - семья. Оружие дороже, чем семья!.. Позаришься на чужое оружие, украдешь у кого-нибудь щит – изволь отдать за него двадцать семь голов скота! За кольчугу - веди из дома девяносто пять, за саблю – девять голов скота!

«Как бы добиться того, чтобы казахи, в конце концов, уразумели: если мы хотим единства народа, согласия в стране, каждый должен подчиниться разумным правилам, принять их всерьез! А озираться по сторонам, выглядывать, вынюхивать, как-де поступает такой да эдакий – последнее дело!.. Если будет в народе согласие, будет в ханстве порядок – придут к ним и сила, и мощь», - эти мысли не оставляли Абулхаира с молодых лет. Но он таил их в себе, скрывал от других: знал – не поймут, не поддержат его! Извратят намерения, припишут такое, что не приведи всевышний! Можешь навсегда лишиться авторитета и поддержки! Он ждал своего часа с терпением, которому могли бы позавидовать зрелые мужи!..