Руки казахов и джунгар вцепились друг другу за ворот.
Жуткие истории рассказывали люди о джунгарах. Такие жуткие, что те, кто потрусливее, при одном только упоминании о джунгарах начинали дрожать мелкой дрожью, а храбрецы стискивали кулаки от гнева.
Есет, к примеру, который давал Абулхаиру самые интересные и верные сведения, не из робкого десятка, но и он не может без содрогания вспоминать о том, что пережил в плену у джунгар. Они держали его четыре года закованным в кандалы в ставке джунгарского правителя – контайджи. Рассказы Есета заставили Абулхаира крепко задуматься над тем, что происходило у них под боком.
Есет был доставлен в ставку контайджи в качестве драгоценного подарка. Знали подданные слабость своего владыки. Со всех уголков и стран контайджи собирал мужчин-воинов, мастеров, чудодеев, ученых. У него была цель: мужчины эти должны были оплодотворить чрево ойратских женщин, чтобы Джунгария в скором времени превратилась в страну самых доблестных, мудрых людей в мире.
Ойраты собирались на курултаи, так они называли свои маслихаты. На курултай прибывали все тайджи Джунгарии, Кукенура, Халки и Едиля. Джунгары тоже любили свои курултаи, радовались им. Но радость их была какой-то чрезмерной, будто они внезапно получили благую весть и теперь, согласно древнему обычаю, должны всенародно вспороть брюхо белой верблюдице…
Когда радовался казах, он суетился, спотыкался в спешке о полу собственного чапана. Ойраты же были особенно страшны в часы ликования: они делались угрюмыми, мрачными, грозными, глаза их метали молнии, а глотки исторгали гневные воинственные кличи.
«Не бывает зрелища более жуткого и угнетающего, - вспоминал Есет, - чем великий пир по окончании курултая».
На большой нетронутой лужайке ставился огромный шатер, способный, кажется, вместить в себя аул. Вход в шатер – это та же пасть дракона. Через него свободно пройдет верблюд. Дверь завешивалась темно-бурым китайским шелком с бахромой по краям. Перед шатром сооружалась высокая круглая площадка…
Замкнутый, хмурый, будто обиженный на весь свет, Есет становился неузнаваемым, когда заводил речь о джунгарах. Он как-то лихорадочно, болезненно оживлялся, из него извергался поток слов, с которыми он едва-едва справлялся, которым он словно хотел захлестнуть, смести своих заклятых врагов. Сбивчивое, нервное его повествование постепенно входило в русло, становилось плавным и зримым.
Абулхаир каждый раз слушал Есета затаив дыхание. Сам необщительный и скрытный, Абулхаир понимал Есета. Воображение помогало ему дорисовать картину, которую живописал Есет. Юноша мысленно переносился в далекий загадочный край, где происходили события, которые холодили кровь и которые спустя годы продолжают бередить сердца батыра Есета как опасная болезнь.
Перед Абулхаиром воссоздалась жизнь ойратов, в чем-то близкая и узнаваемая, в чем-то совсем другая, с трудом представляемая…
Большая поляна с огромным шатром посередине. Вокруг тесное кольцо гор. склоны их заросли стройными смолистыми соснами и непролазным кустом. К зарослям бьют родники, бегут ручьи. Когда на них попадает солнечный луч, они сверкают как драгоценные камни.
Краснеют и желтеют островерхие шатры, такие же, как у волжских калмыков. В них обосновались на время курултая посланцы разных улусов. У каждого шатра лежат зарезанные жеребята, подвешаны бурдюки с кумысом.
Все вроде бы должно радовать глаз праздничностью и пестротой красок… Однако с самого начала в сердце поселилась тревога.
Солнце отражалось, играло на железных наконечниках копий, на алмазных лезвиях мечей. Заунывно звучали длинные карнаи, надменно и гулко грохотали большущие барабаны и литавры. Тяжело, как-то угрожающе, прохаживались, разминались борцы, громадные, как верблюды, ретивые, как тигры, с натянутыми, будто луки, мышцами.
Голос Есета поднимался все выше и выше. Грудь в рубцах и старых ранах распрямлялась. Абулхаиру казалось: когда Есет рассказывает свою печальную историю, вспоминает о годах, проведенных в стане ойратов, невольно думается, что мучительные эти годы были для Есета самыми яркими в его жизни. И оставили навсегда след в его душе…
Абулхаира завораживали картины чужого блеска, чужого могущества…
На поляне начинался парад.
Впереди шли знаменоносцы в темно-красных одеждах, по три человека в ряду. В руках у них черные бунчуки – знамена из конского волоса.
За ними, гордо возносившими в небо знамен, шагали трубачи с огромными и тяжелыми медными трубами. Каждую трубу несли четыре человека. Трубач же дул, извлекая из необъятных ее недр оглушительные звуки. За трубачами – двумя колоннами шествовали ламы в длинных, подметавших землю желтых балахонах. Вслед за ламами – сорок барабанщиков в светло-желтых епанчах.
Шествие лам имело назначение поднять дух джунгар. Парад воинов, которые шли за ламами, демонстрировал силу и мощь джунгарских племен.
Первыми проходили отряды воинов – по двадцать человек в каждом – с литыми щитами в одной руке и с копьями, украшенными кисточками, - в другой. Потом в строгом порядке сменяли друг друга мечники с обнаженными мечами, стрелки в многослойных кольчугах, лучники с натянутыми тетивами, сабельщики, махавшие над головами кривыми саблями…
Затем наступала минута особого торжества: перед праздной толпой, играя длинными, тяжелыми кнутами, конвойные гнали пленников, захваченных в победных набегах. Казахи и китайцы брели, шатались на подгибавшихся от слабости и страха ногах, голые по пояс. Их спины и лица были обожжены жарким солнцем и злыми хлыстами.
Однажды в такой вот группе плелся Есет. Ему было, возможно, тяжелее других. Своим ростом он, как заблудившийся дромадер в стаде смирных овец, выделялся среди пленных и привлекал к себе всеобщее внимание. На него сыпались злобные насмешки, оскорбительные шутки…
Потом все останавливались перед полосатым шатром и начиналась церемония совершения обряда. Все одновременно делали три земных поклона и опускались на колени.
Вперед выступали ламы, одетые одни архарами, другие быками, с рогами на головах. Начинались их ритуальные пляски. Ламы прыгали, скакали то на одной, то на другой ноге, кружились – группками и поодиночке, руки их выделывали причудливые движения. И хоть бы пылинка поднялась с плотной, как кошма, травостойной земли Тарбагатая! Пляски лам продолжались долго, пока не перевалило за полдень. Джунгары следили за ними притихшие, будто во сне…
После плясок три ламы отделялись от остальных. В руках они держали, тесно прижав к груди, какие-то белые свертки. Они поворачивались лицами к пылавшему рядом с шатром костру и делали к нему несколько шагов. Швыряли в огонь свертки, которые только что, будто младенцев, нежно прижимали к груди. Спустя мгновение раздавался оглушительной силы грохот – словно кольцо гор разорвалось и обрушилось на крышу шатра, на поляну. Ламы с рогами на головах устремлялись к костру, окружали его и опять продолжали свои пляски.
Между тем другие ламы выстраивались в ряд и трубили в медные трубы, трубили тревогу. Толпы, облепившие склоны гор, вмиг сдвигались с места, приходили в движение, пускались бежать, обгоняя друг друга.
Со всех сторон начинал раздаваться треск: как по команде вспыхивали стога из сухого камыша. Их пламя служило сигналом к новым взрывам. Тарбагатай, казалось, вот-вот взлетит на воздух. Всюду – огонь, дым, взрывы, гарь, отовсюду – крики, завывания, вопли.
Это светопреставление, этот ад не пугал джунгар. Наоборот, будто вдохновлял и веселил. С гиканьем неслись они туда, где грохотало громче, где пылало ярче – на восток. Все сметая на своем пути, вихрем летели они на восток. Впереди возбужденной толпы, вошедшей в раж, бежал сам контайджи.
Недаром трубы протрубили: «На нас напал враг!..» Джунгары полны решимости разбить, уничтожить внезапно обрушившегося на них врага…
Разгромив коварного, вероломного врага, возвращаются на свои места джунгары в еще большем возбуждении. Под звуки труб они трясутся, вертятся в диком танце. Потом расстилаются дастарханы, подаются наполненные мясом чаши, сабы с пенящимся кумысом.
