Помимо воли он сорвал шапку и погрузил взгляд в бескрайнюю голубизну погожего неба.

– Бог! Великий, добрый Бог! – воскликнул он с признательностью и умилением.

Звучание этого слово напомнило ему отца Макария и коллежского советника Богатова. Скривился болезненно, сощурил зло глаза и обратно нахлобучил шапку на голову.

Пошел через лес, путаясь в ползущих через тропинку корнях деревьев, и вышел на высокий берег реки. Заросший кустами дикой малины и калины, заканчивался он почти отвесным обрывом. Ниже, невидимые из-за чащи, звенели и журчали выбегающие на узкую песчаную кромку волны. Река – разлившаяся широко прямо до квадратов полей, тянущихся от низкого песчаного берега, от желтых отмелей, хорошо знакомых мальчишкам, а теперь скрытых под водой, – плыла спокойно и величаво. Словно легкие одежды ангелов и архангелов, красиво нарисованных на потолке купола кафедрального собора – тянулась бледно-голубая, розовая, золотистая, зеленоватая лента реки. Хотел он броситься в ее цветистые ласковые струи и плыть, плыть далеко, к солнцу, которое разбрызгивает пурпур и золото, призывает и тянет к себе.

Маленький Владимир снова обнажил голову и стоял в невыразимом восторге – недвижимый, завороженный, безотчетно втягивая всей силой легких свежее дуновение, залетающее от Волги.

Из-за выступающего утеса, где пенились и крутились верткие струи, выплыл большой плот. Люди, сжимая длинные багры, вбивали их окованные железом концы в дно и толкали сотни толстых сосновых и буковых бревен, связанных лыком. Посредине плота стоял шалаш из коры и зеленых веток, а перед ним на каменной плите горел маленький костер. Толстый, бородатый купец сидел перед огнем и пил чай, наливая его из кружки на блюдце. Время от времени покрикивал он поощрительно:

– Гей, гей! Сильней, быстрей, крепче! Ну, запевайте, ребята, работа легче пойдет! Ну!

Согнувшиеся над баграми работники начали бурчать угрюмыми голосами:

Неохотные слабые голоса оживлялись понемногу, набирали более громкого, более смелого тона и ритма. Стоящий у длинного весла рулевым молодой работник запел вдруг звучным высоким тенором разбойничью песню:

Хор сгорбленных фигур, топающих босыми ногами на подвижных, мокрых бревнах, поднял мелодию слаженным хором:

Крутой берег отбил слова песни; они покатились над рекой, свалились в низину, начинающуюся квадратами полей и покрытую зеленью бесконечных лугов.

Плот внезапно зацепился за подводный камень и начал стремительно поворачиваться, подхваченный течением, на глубину. Раздался крик, умолкла песня, громче и чаще топали ноги, сильней впивались опоры длинных шестов в усталые плечи работающих людей, плескалась вода, скрипел руль, трещала обвязка бревен.

Еще не исчезло далекое эхо песни, еще дрожало в воздухе последнее слово «челны», когда сидящий у шалаша купец сорвался с места и подбежал к рулевому. Замахнулся широко и ударил борющегося с течением человека в лицо, крича яростным хрипящим голосом:

– Собачий сын! Чтоб ты пропал… к чертям рогатым! Вы, негодяи, нищие, подлые, подонки, тюремная падаль! Чтоб вас холера взяла! Чтобы…

Бегал, бросал проклятья, бил, толкал, угрожал, выкрикивал злые, гнилые, похабные слова. Высокий берег повторял все и отражал каждое слово, как мяч; летело это над рекой и падало там, где умерли минуту назад строфы песни о главаре разбойников, Разине, защитнике угнетенного народа.

Река внезапно стала бесцветной, серой и покрытой рябью, как лицо старика; погасло небо, с которого улетели ангелы и архангелы в изумрудных, розовых, голубых, золотистых и зеленых, как вода, одеждах. Володя снова натянул шапку поглубже и, вложив руки в карманы брюк, задумчивый и мрачный, возвратился домой. Радость умерла в его сердце. Уже нигде не замечал он бесконечной, бессмертной веселости.

Все миновало, улетело без следа, без эха. Мальчик оглянулся вокруг и шепнул:

– Мама говорит и священник учит, что Бог милосердный и вечный… Почему тогда люди, собаки, птицы умирают? Почему исчезает тишина, полная света и радости? Почему обрывается песня над рекой? Почему этот толстый купец бьет рулевого и выкрикивает во все горло мерзкие слова? Нет! Бог не милосердный, потому что не дал вечности тому, что есть красота и радость! А может, он сам не вечный? Может, жил когда-то и был милосердным, но теперь умер – и нет милосердия на земле!

– Бога нет… – вспомнил он слова брата Александра. – Лучше о том не думать, – шепнул он.

Болезненная гримаса промелькнула по округлому лицу и затаилась в уголках дрожащих век.

В деревне поплыли дни, полные впечатлений, никогда не забываемых. С деревенскими ребятами Володя углублялся в лес, поля и реку, где дети купались или сидели с удочками, ловя рыбу. В лесу молодой Ульянов охотился. Соорудил себе настоящий лук и стрелял в птиц. Делал это он тайком от матери, которая гоняла его за это.

– Помни, сынок, – говорила она, глядя на него серьезным взглядом, – что самым большим сокровищем, чем располагает человек, является жизнь. Бог в своей доброте наградил ей живых существ. Никто не может, не обижая Бога, убивать ни человека, ни даже самого маленького насекомого.

– Даже комара, который кусает? – спросил мальчик.

– Ну… комар – это… вредное насекомое… – парировала, немного смутившись, мать.

– А волк? Медведь? – спрашивал он дальше.

– Это снова… хищники… – объясняла она неуверенным голосом.

– Неужели нет людей вредных, хищных? – атаковал мальчик – Слышал, что отец Макарий называл революционеров вредителями, а комиссар полиции, господин Богатов, рассказывал, что цыгане являются хищниками. Объясни, мама!

Мария Александровна внимательно посмотрела в вопросительные глаза сына. Хотела что-то ответить, но зажала уста и после долгого молчания шепнула:

– Не поймешь это сейчас. Ты еще маленький. Со временем все узнаешь.

Не задавал он ей больше вопросов, но в птиц стрелял только тайком. Любил также и играть в кости. Знал, что родители были против этого и его отчитывали, однако чувствовал непреодолимую тягу к рискованным предприятиям. Привез с собой кости и играл с ребятами, выигрывая у них маленьких белочек, зайчиков, пойманных дроздов и щеглов, трости с рукоятками из причудливо изогнутых корней. Никогда не проигрывал.

Наконец он был пойман. Кидал кость, наполненную оловом и показывающую наивысшее число точек. Побили его тут же, но никто не намеревался его презирать. Возбуждал он в товарищах уважение по причине небывалой выдумки. Он же пожал плечами и произнес спокойно:

– За что меня поколотили? Все же я хотел выиграть, стало быть, изготовил для себя надежную кость.

– Ну и хват из тебя! – покрутил головой рыжий подросток Сережка Халтурин, веснушчатый и ловкий, как кот. – Не любишь проигрывать, брат?

– Приступаю к игре, чтобы выиграть! – отвечал он, щуря глаза.

Ожидал, что услышит обвинение в нечестности. Часто слышал это слово в гимназии. Самая небольшая неточность в соблюдении правил игры становилась причиной возмущения и обвинения в нечестности.

Володя почти никогда не играл в перерывах между уроками. Обычно он шел в класс для рисования и осматривал гипсовые статуэтки, бюст Венеры, громадную фигуру Геркулеса, опирающегося на палицу, перелистывал альбомы с картинами Эрмитажа, галереи Строганова и Лувра. Удивлялся его многочисленным нелепостям.

Ученики во время классных письменных работ списывали один у другого, подсказывали на занятиях глухого священника и не называли это ни подлостью, ни нечестностью, как это охотно делали во время игры. Была в этом какая-то недобросовестность и неправда, чего не умел объяснить Володя, следовательно, только презрительно усмехался.