Прервался и смотрел неподвижно перед собой.

– А теперь? Что будешь делать? Молчать? Страдать? – спросила Лена и коснулась рукой лба Владимира.

Он взглянул на нее прищуренными глазами и произнес, подчеркивая каждое слово:

– Я следующую бомбу не брошу! Это игра в геройство. Глупая, убогая забава. Бесцельное проливание крови. Я клянусь отомстить Романовым, но еще не пришло для этого время. Придет вскоре… тогда польется кровь. Море крови!

– А если это время не придет?

– Придет. Я его ускорю! – ударил он кулаком по столу.

Лена посмотрела на него с изумлением. Думала, что этот юноша бросает пустые, шумные фразы, чтобы обмануть ее и себя, оправдать свою трусость и пассивность. Внезапно она заметила на себе его острый взгляд. Владимир стал похож в этот момент на хищную птицу. Терзал ее и добирался до самых тайных закоулков ее мозга. Интуитивно чувствовала, что видит все и понимает каждое колебание ее мысли.

Опустил глаза и сказал:

– Не бойся, ничего и никого не намереваюсь обманывать! Сердце приказывает мне бросить бомбу, сейчас, не затягивая, но разум подсказывает, что минута для мести созреет тогда, когда закончу расчет за все века и когда начертан будет план для веков будущих. Я это сделаю, Лена!

Великая сила и горячий порыв грозно зазвучали в сдавленном голосе Владимира. На одно мгновение подчинилась она этому впечатлению, но только на одно мгновение. Вместо этого пришло сомнение и болезненное подозрение о неискренности, о попытке отвлечения ее внимания в другую сторону. Молчала, глядя на него с упреком. Он снова впился в нее острым взглядом раскосых глаз, и бледная усмешка пробежала по его губам. Встал. На лице появилась нерешительность. Шипящим, почти злым голосом произнес:

– Мог бы уйти сейчас без слов, Лена. Знаю, что ты обо мне думаешь, не буду оправдываться. Сделаю так, как хочу! Скажу только, что ты являешься единственным человеком, которого любил, и последним. Вернусь к тебе, когда исполню то, о чем говорил здесь минуту назад!

Она крепко сжала его руки и шепнула:

– Я тебя никогда не забуду…

Ждала, что приблизится к ней и, как обычно это делал, ласково прижмет к себе в молчании.

Владимир не сделал этого. Окинул ее еще раз загадочным, неуловимым взглядом и подумал с неприязнью и пренебрежением: «Не поверила! Считает меня трусом!».

Сразу стала она для него чужой, ненужной; еще мгновение, еще одно слово, и могла бы стать врагом, для которого не знал бы другого чувства, кроме ненависти.

Не оглядываясь больше, он вышел.

Даже не мучился с разлукой и не тосковал о Лене. Из гимназии возвращался домой, проводил все время с матерью, учился самозабвенно и читал. Стал еще более молчаливым и собранным. Мать спрашивала его о причине разрыва знакомства с Остаповыми. Солгал, говоря, что ему намекнули, чтобы не подвергал Остаповых неприятностям по причине близких отношений с семьей террориста.

– Пусть профессор Остапов спокойно получит орденок, о котором он давно мечтает, – закончил он со смехом.

Оставшись в своей комнате, подумал, что все-таки сделал низость, что оподлил в глазах матери старого приятеля, золотоволосую Лену и бесцветного, безразличного ко всему профессора.

– Эх! – махнул он рукой презрительно. – Все хорошо, что побыстрее и попроще ведет к цели! Теперь, по крайней мере, будет спокойно!

Очень быстро он обо всем забыл. Готовясь к экзаменам, учился как бешеный.

Экзамены прошли великолепно. Владимир Ульянов был награжден золотой медалью и пошел в Казанский университет, записавшись на юридический факультет.

Выпускник Симбирской гимназии Владимир Ульянов.

Фотография. Конец XIX века

На каникулы вместе с матерью и сестрами он поехал к тетке, а когда осенью возвратился, узнал от коллег, что доктор Остапов с дочкой выехали в Петербург, а профессор был назначен инспектором гимназии в Уфе.

Владимир вздохнул.

Постоянно бдительный, контролирующий самого себя, установил он, что не был это вздох грусти, скорее, облегчения, сознания окончательной ничем не связанной свободы.

– То, что потерял, было дорогим. То, что приобрел, является большим, как самый замечательный клад! Свобода! – шепнул он себе.

Чувствовал себя могучим.

Университетская жизнь в Казани была значительно более буйной, чем в столицах под не прекращающимся ни на минуту надзором жандармов и полиции политической, к которой тайно принадлежали некоторые студенты и профессоры. Там, кроме карьеристов, составляющих преобладающее большинство, существовали многочисленные круги студентов, мечтающих о смене отношений в России. Все, однако, были настроены против «народовольцев», или «эсеров».

Владимир Ульянов сразу был втянут в эти кружки, участвовал в их конспиративных собраниях, взялся даже за написание брошюр и прокламаций для народа. Однако его сочинения отбрасывали с негодованием. Не отвечали они мыслям предводителей и были признаны ересью за измену идеалам партии.

Ульянов ретировался из круга революционных коллег и затаился, ожидая благоприятного случая для атаки на всю партию «народовольцев», которую основательно узнал.

Недолго ждал. В Москве и Петербурге по причине жестокости полиции студенты объявили забастовку и перестали посещать высшие учебные заведения. Казанский университет поступил по их примеру. На митинге, проходящем в актовом зале, предводитель эсеров выступил с длинной речью, требуя резкого протеста против господствующей системы и манифестации на предмет созыва Учредительного Собрания.

После оратора на кафедре появился невысокий, широкоплечий студент с выдающимся монгольским лицом. По залу прошел шепот:

– Это брат повешенного Александра Ульянова…

Владимир слышал это и смотрел на собравшихся злыми сощуренными глазами.

– Коллеги! – воскликнул он. Речь моя будет короткой. Поведаю вам, что являетесь вы стадом баранов, ведомых козлами.

Шум удивления и гневный глухой гул пробежал по толпе студентов.

– Прочь его! Прочь! – закричали несколько голосов.

– Слушаем! Слушаем! – кричали другие студенты.

– Ваши предводители мечтают, чтобы царь и его правительство услышали глупые требования созыва Учредительного Собрания. Хотят они принудить к этому эту силу скулением или личным террором. Коллеги, эта дорога достойна глупцов.

– Прочь! Прочь! – поднялись гневные восклицания.

– …достойна глупцов, запомните это себе хорошо! – продолжал Ульянов. – Царь есть помазанник Божий, и такового следует остерегаться…

– Браво, коллега Ульянов! Браво! – загудела лояльная часть студентов.

– Не называть фамилий! Среди нас шпики! – раздались остерегающие голоса.

– Царь, помазанник Божий, считает, что его власть не потому святая, что божественная. В этом убеждении был воспитан, и следовательно, имеет мысль, направленную иначе, чем наша. Не знает мещанской моральности и трусости. О, цари смелы! С легкостью прерывают жизнь подданных и охотно отдают свою! Террором нельзя их устрашить, а что только глупыми, бессильными протестами студентов и смешными безвольными формулами «народовольцев» об Учредительном Собрании! Почему эсеры не требует, пожалуй, распределения земли на Луне?!

В. С. Турин.

Императорский Казанский университет. 1832 г.

– Браво! Ату, топи этих якобинцев! – раздались веселые крики.

– Прочь! Прочь провокатора! Срывает забастовку! – кричали, размахивая кулаками, члены крестьянской партии.

– Дадите мне закончить или нет?! – крикнул, хрипя, Ульянов. – Боитесь правды?!

– Пусть говорит! Пусть говорит! – поддержали его.

Над залом нависла угрожающая тишина.