Разговаривали еще долго. Провожая гостя, Лафарг шепнул ему:

– Хотел бы дождаться времени, когда вы, товарищ, начнете действовать согласно своему плану!

– Надеюсь, что время это приближается, магистр! – ответил Ульянов.

Карл Маркс.

Фотография. Конец XIX века

Несколькими днями позже сидел он в маленькой кофейне в Женеве, любуясь бирюзовой гладью Леманского озера. У столика заняли места испытанные российские революционеры, пребывающие издавна в изгнании. Были это Плеханов – отец российского социализма, Аксельрод – его организатор, и Вера Засулич – его знамя.

Ульянов с уважением смотрел на строгое лицо Плеханова и его нависшие брови. Научился от него многим нужным вещам, читая книжки и статьи старого революционера в нелегальных российских заграничных журналах. Всматривался с обожанием, с трогательной любовью в эти стиснутые упорные уста, которые произносили никогда не забываемые слова, огненными отголосками запечатленные в душе Ульянова: «Добро революции вершит наивысшее право! Лишение тиранов жизни не является убийством!».

Прекрасные, сильные слова великого вождя и учителя! Такие понятные, дорогие для Ульянова, так как шептал их еще устами юноши, носящего гимназический мундир. С умилением смотрел на Аксельрода – человека-машину, пишущего с утра до ночи, мчащегося из города в город, контролирующего, советующего, приводящего в движение весь механизм партии, забывающего о себе в пламенном бурном порыве.

Владимир произвел на всех сильное впечатление. Интуитивно почувствовали в нем неисчерпаемую силу, несгибаемую волю и необычайную сметливость революционную, поддерживаемую на понимании души общественных слоев и обстоятельств, в которых приходилось действовать. Говорил мало о партийных делах, тем более что ощутил холодок, которым веяло от всей фигуры Плеханова. Старый лев был разгневан на этого юнца, который осмелился выламывать из программных мероприятий рядовых социал-демократов.

Владимир говорил о своих заграничных впечатлениях, не скрывая восторга от цивилизации Запада.

– Чего бы мы не достигли при таких материальных и технических средствах! – воскликнул он. – В это время у нас, если хотел бы сказать откровенную правду, то кроме царя, собственно, у нас некого ограбить! Нищий на нищем! Прекрасные здесь творения. Такие прекрасные, что с трудом и болью в сердце поднял бы на них руку!

– Что же, в России ничего бы, товарищ, не пожалели? – спросил Аксельрод.

– В России ничего! – ответил без колебаний. Чего бы жалеть? В России бить и ломать легко! Били нас более тысячи лет со всех сторон все, кто хотел! Варяги, печенеги, татары, поляки, самозванцы, шведы, наши цари, полиция. Деревни сжигают тысячами в каждом году, как фуры соломы. Тысячи людей умирают от болезней и голода. Чего нам жалеть на нашей безграничной плоскости, покрытой лесами, глиной и болотами тундры? Наших курных хат со зловонными крышами из гнилой соломы? Этих полных спертого воздуха берлог, где люди влачат подлую жизнь рядом с коровами и телятами, едят из одного таза; на одной кровати размножаются, рождаются дети и умирают? Нашей жизни каторжников, без идеи, полной суеверий: от пожертвований домашним бесам до восторга западным парламентаризмом? Вокруг нас пустынные места, где или нас били, или мы убивали. А посредине всего первобытный, темный, как девственный лес, российский мужик, слуга Бога, слуга царя и слуга дьявола.

– Однако наши города, наше искусство, литература… – запротестовала Засулич.

– Города? – повторил Ульянов. – Они где-то далеко, впрочем, это пока большие села. Порой прекрасные центры, а тут же рядом нужда! Искусство, литература? Красивое ненадежно! Но Пушкин – метис и придворный, Щедрин – губернатор, Толстой – граф, Некрасов, Тургенев, Лермонтов, Державин, Жуковский – дворянство, буржуазия! Все искусство вышло из усадеб и дворцов или было вдохновлено врагами рабочего класса. Ненависть к этим творцам является более сильной, чем восторг их творениями!

– А на Западе, на прогнившем Западе, товарищ? – спросил со строгим блеском холодных глаз Плеханов.

– Как можно сравнивать?! – воскликнул Ульянов. – Здесь на каждом шагу могучее, гениальное воплощение в реальные формы организованной воли людей, стремящихся к тому, чтобы с гордостью сказать: «Мы оказались в состоянии направить первобытные силы природы в русло разумных потребностей человека! Мы являемся хозяевами земли!».

– Что за восторги! – засмеялась Засулич. – Не знаете вы этого рая и хозяев земли!

– Быть может, – согласился он спокойно. – Восторгает меня то, что уже сделано. Но вижу также слабые стороны. Западный человек чрезмерно верит в достоинство человеческого существа, питает избыток уважения к своей работе и чувствует собственное достоинство. Словом, является индивидуалистом. Это порождает безграничный эгоизм. В это время великие, небывало великие дела будут совершать механизированные массы, приведенные в движение властным твердым интеллектом, управляющим, понимающим общечеловеческие, коллективные цели!

– Далекие видите перед собой горизонты! – заметил Плеханов.

– Вижу отчетливо, следовательно, близкие! – парировал Ульянов.

– Запад должен погибнуть из-за парламентаризма, который пожирает его, как проказа. Наша задача – обезопасить Россию перед этой неизлечимой болезнью!

– Смелая мысль! – шепнул Аксельрод.

– Здоровая и светлая! – поправил его Ульянов, вставая и прощаясь с новыми знакомыми.

Осенью Ульянов вернулся в Петербург. Долго не мог упорядочить и конкретизировать все свои заграничные впечатления. Должен был, однако, признать, что Запад внушил ему уважение.

«Там только можно понять слова Максима Горького, который вложил их в уста одного из своих героев: «Человек – это звучит гордо!». Столько работы, напряжения мысли, замечательного и смелого творчества! Эти народы испускают из своего лона «сверхлюдей», – думал Владимир.

Санкт-Петербург. Фотография. Начало ХХ века

И внезапно это последнее слово – «сверхлюди» – вызвало сомнение. Начал размышлять.

«Творец, воздвигающий прекрасное здание из «Тысячи и одной ночи»-; скульптор, вытесывающий из мрамора прекрасную скульптуру; художник, создающий гениальную в форме и цвете картину; поэт, пишущий звонко звучащие строфы; литератор, умещающий в одном эпосе совокупность мира – являются «сверхлюдьми»? Гм! Гм! Не являются ли они, однако, пожалуй, слепцами или никчемными фальсификаторами, обманывающими человечество? Разве можно спокойно творить, когда вокруг царит притеснение, нужда, извечная формула homo homini lupus est¹⁰? По какому праву они злоупотребляют своим гением, творя что-то нужное тысячам, в то время когда миллионы бедняков не имеют сил, чтобы доползти до этих вдохновенных творений и поднять на них глаза? Как можно заглушать стоны, рыдания и проклятия притесняемых скопищ звонкими стихами и гениальной музыкой? Кто отважится учтиво отвращать внимание человечества от ежедневных мучительных забот, направляя его на великие явления в историях этого мира, историях, которыми руководят могущественные и сильные, а убогие и слабые имеют право только умирать в молчании, за что воздвигают им коллективные памятники с надписью, что полегло их в таком и таком месте, столько или больше тысяч? Эпос, великие литературные творения! Никто со смелостью и учтивостью не сказал никогда напрямик и без лицемерия: «Прочь с прогнившим обществом, в котором может существовать Лувр, картины и скульптуры великих мастеров, всемогущая наука, а рядом – тюрьмы, наполненные под самую крышу нарушающими пределы искусственных норм общества людьми, а дальше, на восток – крытая гнилой соломой хата, а под ее стеной старая знахарка, бьющая доской беременную деревенскую девушку по выступающему животу!» Все, все обманывают себя: и поработители, и рабы! Пытаются прийти к соглашению в парламентах, охраняемых армией и полицией… Нет! Никогда самый большой гений не предотвратит зла! Здесь нужна коллективная воля, не знающая жалости, гнев обвинителя и судьи в одном лице, не определяющим перед собой другой цели, кроме полной победы».