— Ну, ты у меня и боевая, Аня! — сказал Роман, обнимая жену.

Она какая-то смешная: прижмется к Роману и отскочит сконфуженная. Может быть, потому, что я, ее бывший ученик, глядел на нее. А Клавдия целуется с Максимом без всякого стеснения.

Петр был веселее всех. Вот это парень! Я ему, танкисту, завидовал. И меня злило то, что Максим сидел, опустив голову, будто все мы уже поумирали и он один остался на белом свете. Правда, ему жаль было расставаться со своими полями, но ведь надо же оборонять их, раз враг войной пошел. Я что-то сказал ему об этом… Он рассердился.

— Молчи, сморчок, ничего ты не понимаешь.

— Ну, ну, полегче, — сказал Роман, вступаясь за меня. — В эту войну и сморчки будут воевать. Война, брат, всеобщая.

Мать испуганно поглядела на меня. Видимо, только теперь она поняла, что я тоже стремлюсь на фронт. Ей страшно было подумать, что, кроме Виктора, который уже несколько лет где-то летает, можем уйти на фронт и мы — все четверо. Пристальным взглядом окинула она нас всех, потом задержала на секунду глаза на мне, на Максиме и со вздохом села за стол.

Петр начал наливать в рюмки водку и собирался произнести тост, но мать опередила его:

— Не надо, Петруша. Помолчи…

Мы пили молча. Затем мать сказала, печально глядя на нас:

— А то нет… давайте выпьем за победу и за то, чтобы мы все вместе… вместе с нашим дорогим соколиком Виктором встретились тут… в этой самой хате.

— Ты… у нас герой! — закричал Петр, целуя мать.

Он, этот механизатор, был удивительно нежным и ласковым. Мне самому хотелось порой, чтобы Петр положил руку на плечо или погладил по голове; он и Нину целовал при всех; она краснела, но никогда не сердилась. А Петр говорил, подмигивая мне: «Смотри, тютя, как надо девушек любить».

Все выпили. Роман торжественно поднял свою рюмку, сказал:

— Я хочу выпить за матерей. Много испытали они и еще больше испытают. Война эта будет страшной, и многих мы не досчитаемся. Вот почему всем надо быть тверже стали… Чтоб ничто не сломило нас, чтоб земля наша выстояла. И кто останется в живых, пусть, как сказал Шевченко, вспомнит незлым, тихим словом тех, кто не вернется домой…

Тут уж и мать не выдержала. Глядя на нее, Петр сказал:

— Не надо плакать, мама. Во-первых, не все пойдут на фронт. Кое-кто дома останется. Такие вояки, как Максим и Андрей, фронту не нужны. А во-вторых… пускай кто как хочет, а я вернусь домой. Можете не сомневаться. И мы выпьем еще не одну четверть водки, чтоб я так жил. Ну, дамочки, — неожиданно закончил он, обращаясь к Анне Степановне и Клавдии, — может быть, вы уже наплакались, так помогите мне, холостому танкисту, уложить чемодан. Я должен уехать.

Клавдия все еще таращила глаза на него, глотая слезы. Он порывисто обнял ее:

— Эх, расцелуюсь-ка я напоследок с нашей красавицей-невесткой. Хлопцы, придержите Максима!

И он так поцеловал Клавдию, что Максим невольно зажмурился. Роман, делая вид, что сердится на Петра, сказал матери:

— Хорошо, что такого черта на фронт посылают. А то оставишь его в тылу — не одну жену отобъёт…

Клавдия подбежала к Максиму, прижалась к нему. Мать с улыбкой проговорила:

— Если в мирное время не отбил ни у кого жены, то кому теперь такое придет в голову?

Максим тихо сказал жене:

— Собери мне, Клава, мои вещички.

— А ты, Максюта, куда собрался? — спросил Петр, лукаво улыбаясь. — На охоту?

Максим не был воякой. Я вот «слепец», а во мне черт сидел. Так хотелось поскорее на фронте очутиться. А он — сильный, глазастый — никогда в армии не служил. Сначала учился в вузе, потом важной работой в колхозе занялся… Верхом Максим почти не ездил; ходит, бывало, по полю, хлебами любуется, к каждому стеблю присматривается. Руки у него необыкновенные: что ни посеет — растет. Палку в землю воткнет — почки выпускает весной. Взгляд у него ястребиный — в пути какую-нибудь козявку на стебле заметит, слезет с брички и уничтожит… Чирков шутя бил на лету. Я его зрению завидовал. Ах, мать не знала, кому какие глаза нужны.

Дядька Никита с теткой Варварой и Гришей пришли с опозданием.

По воскресеньям дядька ходил на охоту или рыбу удил. Убьет двух зайцев или уток и всегда делится. Он ругался, если ему деньги давали. Отказаться от его воскресных подарков невозможно. Он на воротах повесит зайца и кричит на всю улицу: «Что это у тебя за зверинец, Катерина?»

Мать долго не знала, как от него отвязаться. Петр ей помог. Как-то он поймал бродившую по двору утку и дал дядьке Никите в обмен на принесенную им дикую. И вскоре все начали менять домашнюю птицу на дичь.

Дядька не отказывался; он охотно приносил к себе домой живых кур, уток. Тетка Варвара нервничала. Еще бы! Муж целую птицеферму развел во дворе. Надо было ухаживать за птицей, а тетке некогда было: она служила в больнице санитаркой.

На этот раз дядька Никита появился с ведром свежей рыбы. Он поставил его посреди комнаты (видно было, как рыба играет, расплескивая воду), затем, встревоженный, подошел к столу и спросил, обращаясь к самому сведущему в политике племяннику:

— Правда, Роман, что фашисты против нас пошли?

Он на рассвете рыбу удил. У реки нашли его тетка Варвара и Гриша. Они сказали ему про войну, но он все еще не верил. Он ждал, что скажет Роман, которого в доме называли политкомиссаром.

— Да, — взволнованно проговорил Роман. — Гитлер на нас вероломно напал.

Дядька Никита рассвирепел. Опрокинув в рот полстакана водки и сердясь на тетку Варвару, заставлявшую его закусывать, он ударил кулаком по столу с такой силой, что вся посуда задребезжала.

— Сто сорок семь чертяк в пузо ему, проклятому! Дайте мне этого самого Гитлера, я из него немецкую сосиску сделаю.

Он был смел и воинствен, но ему не везло. В первую мировую войну дядька Никита был артиллеристом и, как он сам об этом рассказывал, из пушки ворон пугал. Ни одного немца не привелось убить.

В 1918 году, когда немцы захватили Украину, дядька болел и не мог пойти в партизанский отряд. Когда он наконец выздоровел, немцы уже удирали. Так и не удалось ему повоевать.

В это воскресенье он пил больше, чем обычно. Когда графин опустел, дядька, не прощаясь, вышел на улицу.

Он шел в сопровождении совершенно расстроенной жены и сына, продолжая горланить:

— Гриша, приведи его ко мне, этого проклятого Гитлера! Я его проучу!

На следующей день, когда Гриша уезжал, тетка Варвара плакала, а дядька наставительно говорил, неся Гришин чемодан:

— Помни, Григорий, орденов мне твоих не нужно, можешь и без орденов вернуться. Но чтоб от Гитлера и порошка не оставил.

Гриша молча улыбался. Его посылали в танковое училище, и я думал, глядя на него: «Хорошо, что Гриша трактор изучил, теперь пригодится». Но сам он не говорил об этом. Был он молчалив, как мать, но задирист, как отец.

Прощаясь, он сказал мне:

— Если я не вернусь, Андрей, не забудь про моих стариков.

Мне стало не по себе.

— Думаешь, я дома останусь?

— А кто тебя, очкастого, на фронт пошлет?

— Чем же я хуже тебя?

— Не сердись, Андрей, — сказал дядька Никита. Затем он прибавил, окидывая сына гордым взглядом: — Гриша у меня заправский солдат!

Петр и Роман еще больше подтянулись, почувствовали себя настоящими солдатами. А Максим как-то осунулся. Он был взлохмачен и очень скучен.

Мать говорила, утешая его:

— Да не волнуйся, сынок, тебя не пошлют на фронт. Не могут же оставить колхоз без агронома.

Максим злился. Почему это мать думает, что он не хочет воевать? Никто не смеет обвинять его в трусости…

«Да ты не трус, — хотелось мне возразить брату, — просто в тебе прадедовская кровь испортилась… прокисла… Ты не вояка, а хлебороб».

Однако я не решался заговорить с Максимом и только со стороны наблюдал за ним.

По утрам он, как обычно, торопливо одевался, собираясь в поле. У него были веселые глаза; он вполголоса напевал какую-нибудь шутливую песенку. И вдруг, вспомнив про войну, начинал хмуриться. Он угрюмо ходил по комнате из угла в угол, как заключенный.