Не поднимая головы, Ворона прошептал:
— Тяжкий сон, брат, приснился… Кошмар…
— Сон? — удивился Керекеша. — Мне каждую ночь фашистские танки снятся. Вот это ужас! Будто лежу в окопе, а тут как загудит… залязгает… Рррраз — и… Господи боже мой… Я, когда проснусь, так с ума схожу… — Помолчав, Керекеша спросил: — А вам что снилось?
— Кошмар, — всхлипывая, прошептал Ворона. — Сынок у меня был… Костя… Ну, вроде уже и… нет его… нет…
— Хо-хо-хо, — с нарочитой веселостью произнес Керекеша. — Так это ж только приснилось. Говорят, что в жизни как раз наоборот бывает. Выпьем за его здоровье!
Ворона не стал пить. Глаза у него были красные, скорбные. Все еще по-детски всхлипывая, он глухо спросил:
— Ты больше ничего не терял?
— Я теперь бдительный, — сказал Керекеша.
— Ну и слава богу. А то я из-за тебя тревожился. Знаешь, какие могут быть неприятности. Почта — государственное дело. В самый раз можешь в тюрьму угодить.
— Не дай бог, — прохрипел Керекеша, ища глазами свою сумку.
— Эх, ты! — упрекнул Ворона. — Опять в сенях бросил. Разиня.
Когда Керекеша нашел сумку, Ворона уже ласково проговорил:
— Возьми на дорогу конфетку, Вася… Теперь такими гостинцами не балуют…
Но почтальон отказался даже от конфеты. Дрожащими пальцами он рылся в сумке, листал старую потрепанную книжку, проверяя наличие заказных писем. На лбу его выступили крупные капли пота.
Успокоившись, он с вымученной улыбкой посмотрел на хозяина:
— Напугали вы меня, Александр Иваныч. Чтоб вам ни дна ни покрышки…
Когда почтальон ушел, Ворона закрыл дверь на крючок, завесил окна одеялами и, вздыхая, вытащил толстую тетрадь из-под кипы газет, лежавших в шкафу, где хранились продукты.
Это была присланная с фронта тетрадь Андрея. В приложенном к ней письме командир Н-ской части сообщал, что тетрадь доставлена в штаб перешедшим линию фронта партизаном, товарищем К.
По поручению командира отряда товарища П. партизан устно рассказал следующее. Соученик Андрея — Константин Ворона — оказался предателем; он поддерживал связь с украинскими националистами. Боясь разоблачения, он повел Андрея не к командиру отряда, а к тому месту, где находился фашистский патруль. Близорукость помешала Андрею вовремя обнаружить приближавшихся к нему фашистов. Но он не растерялся и не струсил: не желая сдаваться в плен, Андрей взорвал гранатами себя вместе с предателем Константином Вороной и шестью фашистами.
Труп Андрея партизаны не обнаружили. Видимо, озверевшие гитлеровцы захватили его с собой, чтобы поиздеваться хотя бы над мертвым героем. Все, что осталось от Андрея, — это его тетрадь. Вот почему партизаны решили переслать ее матери…
Ворона позвал Керекешу, чтобы удостовериться, что тот не обнаружил никакой пропажи. Пока почтальон закусывал, хозяин в сенях, обжигая спичками пальцы, вынул из сумки потрепанную книжку и расписался в ней за Катерину Наливайко. Теперь он мог заняться дневником ее сына. И, покусывая губы, роняя слезы на густо исписанные страницы, Ворона начал читать, вздрагивая каждый раз, когда нетерпеливые глаза его находили в тетради родное имя сына…
Между тем Керекеша старательно смачивал водой волосы, задержав у колодца старуху с полным ведром. Старуха, рассматривая почтальона добрыми слезящимися глазами, покачивала головой. Изредка она сама брызгала водой ему в лицо и тихо смеялась, приговаривая:
— Не забудь, кто тебя в чувство приводил… Письмецо хорошее принеси.
— Принесу, — прошептал Керекеша, не глядя на старуху, и, пошатываясь, снова направился к дому, в котором жил Ворона.
Он решительно постучал в дверь и удивился, увидя быстро появившегося на пороге хозяина.
Ворона никак не ожидал, что почтальон вернется. В первое мгновение он озабоченно нахмурил брови, затем улыбнулся и бесцеремонно потянул Керекешу за пустой рукав:
— Ну, иди, иди, суконный сын! Вишь ты, тянет, как карася на крючок с червяком. Ладно, рюмашечку еще налью. Только больше ни-ни…
Керекеша впервые входил в знакомую комнату с твердым намерением не пить. Он отстранил Ворону, приблизившегося к нему с заветным графином, и глухо спросил:
— Я тут никакого пакета не оставлял?
— Нет, — сердито ответил хозяин. — Ты у меня ничего не оставлял. И давай так договоримся, Керекеша: газеты и что там еще полагается я буду брать у ворот. Ты лучше и не входи ко мне. С тобой, брат, и я в тюрьму попаду…
— Не дай бог, — прошептал Керекеша. — Ну, вы на меня не сердитесь. Показалось, будто на почте еще вчера дали мне толстенный пакет. Заказной, понимаете?
— Понимаю, — сказал Ворона, скашивая в сторону сощуренные глаза. — Ну и что?
— Проверил по книжке, так вроде и не было такого пакета. У меня правило: дал адресату заказное — изволь расписаться…
Ворона полистал старую, пахнущую луком книжку почтальона, сказал:
— У тебя все адресаты расписались.
— Я и сам вижу. А тут померещилось…
— Померещилось. Ах ты, суконный сын! Тебе пить нельзя. Никак нельзя.
Керекеша стоял у порога неподвижно, угрюмо глядя на хозяина. Ворона сказал, все еще листая его книжку:
— Да… тут полный порядок. Ты хоть и пьешь, но ум свой, как видно, не пропиваешь.
— Государственное дело, — пробормотал почтальон, прощаясь с хозяином. — Ну, а насчет снов, Александр Иваныч, так вы не расстраивайтесь. В жизни, говорят, как раз все наоборот получается…
VIII
Впервые за все время Ворону по-настоящему потянуло к людям. Он не мог сидеть в своей комнате; томился по ночам в коровнике, когда одному приходилось дежурить. Засыпая, он неизменно видел перед собой живого сына. Костя представлялся ему по-разному: то больным в землянке, то раненым в кустах, то извивающимся под гусеницей танка… Но каждый раз он выкрикивал одни и те же слова, обращенные к родителю: «Зачем ты меня бросил, батя?»
Просыпаясь, Ворона плакал и тут же тянулся к водке. В коровнике он начинал метаться, не зная, что делать, как успокоить душу. Стараясь отвлечься от тяжких дум; он еще горячее принимался за работу: убирал навоз, чистил коров…
Однажды утром Марья Семеновна, исполнявшая теперь обязанности заведующей животноводческой фермой, увидела его за работой и похвалила. Ворона не сразу понял, о чем она говорит. Ему показалось, что эта пожилая рыжая женщина подтрунивает над ним. Он сказал:
— У меня горе, так что ты не смейся.
— А я и не смеюсь, — возразила Марья Семеновна. И тут же спросила: — А какое горе?
Хотелось рассказать ей о гибели сына, но тут же Ворона сообразил, что этого делать нельзя: Марья Семеновна общается с Катериной Петровной. Он сказал уклончиво:
— Одинокий я… Сынок-то в партизанах… А он у меня единственный…
— И я одинокая, — прошептала Марья Семеновна, невесело глядя на подкручивающего усы скотника.
Нет, ей и в голову не приходило, что с этим еще крепким мужчиной у нее могут возникнуть какие-то близкие отношения. Ей даже неловко стало оттого, что Ворона смешно прихорашивается, как будто пришел на свидание к своей зазнобушке.
У этой некрасивой, но сильной, плечистой женщины было свое горе: муж погиб на фронте, сын-студент — во время бомбежки в Москве. Она тоже пыталась развеять тоску-печаль на работе, но у нее ничего не получалось: хоть и не плакала на людях, а работать в полную меру не могла. И еще больше горевала Марья Семеновна, видя, что возглавляемое ею колхозное хозяйство приходит в упадок. Сидор Захарович выручил ее. Она взяла на себя животноводство, старалась, работала изо всех сил, даже дояркам помогала коров доить… И все же не могла тоску заглушить. И все ей казалось, что наступила безнадежная пора старости, что только смерть положит конец ее мукам…
Однако, присматриваясь к Катерине Петровне, она вдруг поняла, что с любым горем можно справиться, если ему не поддаваться. Главное, надо не о себе думать, а о других. Вот ведь какая судьба у Катерины Петровны: лишилась родного крова, рассталась с сыновьями… Одного уже навеки потеряла… А посмотришь на нее со стороны, и тебе совестно становится… Как же можно приходить в отчаяние, если такая обиженная судьбой женщина, как Катерина Петровна, и то не чувствует себя несчастной. Иной солдат может поучиться у этой старухи. Она и не подозревает, что Марья Семеновна, глядя на нее, и сама бодрится. При этом Марья Семеновна думает, что все украинские женщины такие крепкие и выносливые. Ведь и Настя Максименко молодчина, и дочка Сидора Захаровича Софья — геройская девушка…
