— Андрей! Андрю-юша!

Как подкошенный стебель травы, мать повалилась на дно грузовика. Левый борт машины был открыт, и голова ее повисла. Платок сполз, серебряные волосы засверкали в лучах утреннего солнца.

Одно мгновение я видел совсем белое лицо матери, затем его закрыли люди, окружавшие машину.

Ноги мои стали как резиновые. Я чуть было не сел просто в лужу посреди улицы. Я видел, как женщины понесли мать к ближайшей хате.

Чьи-то крепкие руки схватили меня: я ведь не мог стоять на ногах. Я шатался, как пьяный. Гриша все время поддерживал меня.

— Зачем ты бежал, дурной? Я же кричал тебе. Разве можно было так появляться? Я и то испугался, когда первый раз увидел тебя. Ведь ты же для всех покойник…

Я сказал, не слыша собственного голоса:

— А почему ты умолчал, что мать приехала?

— Разве я не сказал?

— Ты сказал: председатель колхоза. Я думал — Сидор Захарыч.

— Сидор Захарыч на фронте. Черт возьми, я болтал обо всем, а главного не сказал.

Мы шли по улице. Гриша поддерживал меня. Ноги мои еще дрожали, но я старался высвободиться от него. Я сделал усилие над собой и пошел самостоятельно, хотя вес еще пошатывался. Гриша смешно протягивал ко мне руки, словно боялся, что я упаду.

Нас догнала тетка Варвара. Она посмотрела на меня неодобрительно и проворчала:

— Сдурел, что ли? Зачем же ты мать так напугал?

— Погоди, матуся, — сказал Гриша каким-то незнакомым мне голосом. — Сначала скажи, как там тетка Катерина, здорова?

— Будешь здорова… — со вздохом произнесла Варвара. — Мало она пережила за это время, сердечная. И еще такая оказия. Думала, что он покойник, а тут…

— Где же она? — спросил я, напряженно думая о матери.

— У нас в хате. Просила тебя привести.

Мать жива! Это вызвало во мне такое радостное возбуждение, что я сразу почувствовал прилив свежих сил. Я ускорил шаги.

Вот и хата, которую Гриша за несколько дней своего пребывания успел подремонтировать. Я заметил свежевыбеленные стены и окно, стекла которого были составлены из кусков.

Тетка Варвара открыла дверь. В первое мгновение я увидел на белой печке отражение окна с тонким рисунком склеенного из кусков стекла. Затем деревянную скамью, на которой, словно покойник, лежала мать. Встревоженные колхозницы стояли в углу за печью и о чем-то шептались.

Я задержался у порога. Длинная мягкая солома путалась у меня под ногами. В комнате почему-то пахло воском, и мне вспомнились похороны отца. Он также лежал на скамье у окна, и в воздухе сильнее всего чувствовался запах горящей восковой свечки.

Меня охватил озноб. Страшно было заглянуть в бледное лицо матери. Но вот глаза ее открылись — брызнули синими искрами. Мать подняла голову и позвала меня, как маленького, одним пальцем. Я упал перед ней на колени и совсем близко увидел ее глаза, ее лицо — бледное, морщинистое, но все еще такое красивое.

На ее ресницах заблестели крупные капли слез. Казалось, они выскочили из ее зрачков. Уголки рта дергались, однако мать не плакала. Взволнованными, страшно расширенными глазами она рассматривала мое лицо, мои волосы. Она трогала их рукой, словно проверяя, настоящие ли? Затем рука ее беспомощно опустилась на скамью. Мать отвернулась к стене и — зарыдала.

Мне трудно было сдержаться, и все же я не заплакал. Захотелось даже пошутить: «Не волнуйся, мама, волосы выкрасим. Главное — голова, а голова ведь цела».

Но я ничего не сказал. В горле пересохло. Казалось, я никогда и не умел разговаривать.

Мать снова повернулась ко мне лицом и прошептала:

— Не расстраивайся, Андрюша, теперь ты долго жить будешь. Про кого слухи идут, что умер, тот всегда долго живет.

Я собрался ответить, но Гриша опередил меня:

— О нем целую легенду сложили, но я думаю, что живой человек лучше любой легенды. Правда, Андрей?

Я не видел его, стоявшего позади, но чувствовал, что он лукавит. Да, он говорил, явно подражая мне. Я простил ему эту шутку.

Мать улыбалась, глядя на меня.

Потом ее лицо нахмурилось. Она прошептала:

— Про Петра знаешь?

Я молча кивнул головой. Мне хотелось рассказать ей подробно о том, как даже до партизан дошел слух о подвиге Петра Наливайко, но трудно было найти нужные слова. Я решил, что лучше не надо говорить с матерью о Петре сейчас, чтобы не волновать ее. Но она сама продолжала говорить о братьях. Кажется, она хотела утешить меня.

Неожиданно мать сказала громко, деловым тоном, словно это говорила уже совсем другая женщина:

— Ой, я совсем забыла! Сходи, сынок, посмотри, чтобы лошадей и быков покормили. Да устрой их получше. Натомилась бедная скотина в пути.

Я рад был выполнить ее просьбу. Кивнув головой, как бы давая понять, что все будет сделано, я поспешно вышел на улицу. Не скрою, мне захотелось остаться на минуту одному, поразмыслить над всем, что я узнал от матери. Но я заставил себя все-таки думать о подстилке для лошадей и быков. Надо было достать сухой соломы. Я вспомнил: поблизости находится разрушенный снарядом сарай. Крыша повалилась внутрь и продолжает висеть. Пожалуй, там найдется много сухой соломы.

Я почти побежал к сараю. И вдруг заметил человека, бежавшего рядом со мной. Это был Гриша. Он преследовал меня, как в детстве.

Мать была прикована к постели. Вот когда начало сдавать ее сердце. И я был виноват в этом.

Гриша переселился ко мне. Как только наступало утро, мы вместе спешили к матерям. И как бы рано мы ни пришли, они не спали. В хате всегда было много людей, как в колхозной конторе.

Забот у всех хватало. Надо было одновременно и хаты отстраивать, и навоз вывозить на поля, и собирать удобрения, семена, и чинить телеги… Порой я суетился, не зная, за что приняться в первую очередь. Гриша останавливал меня где-нибудь посреди улицы и, кладя руку на плечо, нарочито строго говорил:

— Опомнись, Андрей, надо же пораскинуть умом, что раньше делать. Главное — не суетись. Помнишь Сидора Захаровича?

Мы распределили обязанности: взрослые возили камыш и доски, месили глину в круглых ямах. Ребята собирали части машин. Тут уже Степа проявил себя. Он и Наташа так привыкли к тетке Варваре, что поселились в Сороках. Каждый день Степа с ребятами обнаруживал десятки деталей.

Вместе с матерью приехала Софья. Мы теперь величали ее Софьей Сидоровной. Она стала настоящим механиком и трактористом. Оставив ребенка у тетки Варвары, превратившей одну половину своей хаты в детские ясли, она по целым дням работала на колхозном дворе. Незаметно все восстанавливалось…

Мать привезла семена, но все же ребята продолжали носить откуда-то по горсти овес, кукурузу, свеклу. Однажды девочки принесли несколько мешочков с какими-то странными черными семенами. Я невольно переглянулся с Гришей. При всех моих агрономических знаниях я не мог постигнуть, что это за семена. И мой словарь-справочник не мог мне помочь; я решил лучше промолчать. Между тем Гриша простодушно спросил, обращаясь к одной из девочек:

— Что это за культура? Гречиха?

— Ой, шо вы! — сказала девочка, снисходительно улыбаясь. — Це не культура. Це будут цветы — гвоздыки.

Тетку Варвару нельзя было узнать. Она так заботливо ухаживала за доверенными ей малышами. Если бы только мог увидеть ее теперь дядька Никита!..

Полевой сидел по вечерам в сельсовете, а днем вместе с ребятами и колхозницами заготовлял лес, снопы из камыша, собирал уцелевшие рамы и куски стекла. Постепенно возрождалось наше село.

Как-то он раздобыл гармошку и заставил меня играть, «чтобы веселее было работать». Тем, кто работал лучше других, он лично преподносил «чарку». Но люди и без поощрения работали и днем и ночью.

Едва успевали починить стенку, как уже начинали белить ее; еще не были закончены дымоходы, а печи уже затапливались. Люди спешили. По всему селу летал легкий камышовый пух. Тут и там белели щепки, радовали глаз сверкающие на солнце новые стекла окон. Издали совсем незаметно было, что они сложены из осколков.