— Что ты лепечешь? Она дура набитая. Зачем лезла не в свое дело? Ну, мне, брат, некогда. Я у шурина яловку взял на полдня да свою впрягу, поеду за сеном на луг. Сена сколько хочешь в стогах стоит. Оккупанты не успели вывезти.
Он снова заговорил о жизни:
— Эх, главное — жизнь, Андрей! Я до последнего дня боялся. Но теперь, когда такие победы у нас, можно жить спокойно. Вот только сеном запастись надо, а то Сидор Захарыч приедет, так на все наложит запрет…
Когда он собрался выйти во двор, к нему с запиской от председателя сельсовета прибежал Степа. Стокоз долго читал нацарапанную карандашом записку, размышлял, поглядывая из окна на стоявшую у ворот корову шурина. Наконец сказал:
— Могу и не подчиняться Полевому. Подумаешь… Я его не избирал!
— Все равно, он начальник над всеми, — шмыгнув носом, авторитетно произнес Степа.
Я прибавил от себя:
— Полевого все село избирало.
— Пускай село и подчиняется ему, — возразил Стокоз. — А меня как избирателя он не касается. Меня не спрашивали, буду ли я за Полевого голосовать Может, я дам ему отвод? И что это за такая демократия?
— У нас Советская власть, — сказал Степа.
— Да помолчи ты, желторотый! — рассердился Стокоз.
Он, этот длинный, извивающийся ужом человек, и до войны похвалялся своей независимостью в суждениях, а теперь и вовсе никого не признавал. Но записка Полевого все же лишила его покоя. Он вновь ее перечитывал, кривя тонкие, сизые губы. Степа, беззастенчиво разглядывая привезенное Стокозом добро, проговорил:
— Демьян Мамалыга тоже супротив Советской власти пошел, так Полевой упек его. Арестовали…
— Гад! — нервно воскликнул Стокоз и тут же прибавил, чтобы мы не подумали, что он ругает председателя сельсовета. — Гаденыш ты, а не хлопец. Ну, добре, на тебе пряник и беги к нему, скажи, что вечером приду…
— Сейчас надо! — упрямо проговорил Степа.
— Некогда сейчас. Видишь, корова на улице.
— Подождет, — сказал Степа ухмыляясь. — Она ж не председатель, от нее никакой нахлобучки» не будет…
Стокоз вынужден был пойти в сельсовет.
— Пойдем, — предложил он мне, — подтвердишь, что я на полдня корову взял. Я ж не могу шурину за простой платить…
Полевой беседовал с пожилой колхозницей, когда мы вошли в полутемную хату, которую кто-то в насмешку назвал «председательским кабинетом». Освободившись, Полевой поздоровался с Климом Стокозом, но не стал пожимать ему руку.
— Извини, — сказал он, — руки у меня трясутся. Контузия.
— Понимаю, — проговорил, кивая головой, Стокоз. — Это я понимаю.
Полевой внимательно посмотрел на Стокоза, как бы желая проверить, сильно ли тот изменился за время войны. Стокоз сидел так, словно его все время кусали блохи. Его длинное тело извивалось, он ерзал на скамье.
— Что думаешь делать? — спросил Полевой.
— Да вот за сеном собрался, — сказал Стокоз. — Андрей, подтверди, что корова шурина…
— Постой, я о другом спрашиваю, — перебил Полевой. — Чем думаешь заняться у нас в селе?
— Чем заняться? — Стокоз почесал в затылке, усмехнулся. — Что надо, то и буду делать.
— Надо в первую очередь колхоз восстанавливать, — сказал Полевой.
— Так я в счетоводы пойду.
— Этим у нас пока ведает Андрей Наливайко. Нам здоровые мужчины нужны для вывозки навоза, сбора инвентаря. И, само собой, в настоящий момент надо строить. Ты когда-нибудь плотничал? Умеешь держать топор в руке?
— Собственный сарай сам расширял, — похвастался Стокоз.
— Стало быть, и на колхозном строительстве оправдаешь себя. Так вот, Клим, о прошлом твоем пока не будем говорить, оставим вопрос открытым. А если хочешь, чтоб коллектив считался с тобой как с односельчанином, сразу же бери топор и иди к свинарнику. Там надо перегородки ставить. Будем свиней разводить в первую очередь, это прибыльная статья.
Стокоз перестал извиваться, длинное лицо его покрылось темными пятнами. Все еще как бы прижимая его взглядом к стене, Полевой сказал:
— Слух до меня дошел, что в твоем дворе случайно уцелел поросенок… один из тех, которых гитлеровцы для себя выкармливали. Так что надо отнести его на колхозную свиноферму.
— Это ж мой трофей, — пошутил Стокоз.
— Делай, что говорю. В данный момент нам не до шуток!
Стокоз начал просить:
— Отпусти меня, Герасим Кондратьевич, хоть на полдня. Сеном запасусь и…
— Сеном будем коллективно запасаться, — перебил Полевой. — Очистим территорию от мин, соберем все, что осталось на лугу, и поделим корма. Часть — колхозу, остальное колхозникам, для личного скота. Понял?
— Понял, — бормотнул Стокоз.
Он все же не послушался Полевого. Через несколько минут он запряг коров в телегу и с сияющим лицом выехал за село. Погоняя, он даже напевал по-узбекски: «Поедем на лужок, привезем сена возок… Коровок будем доить… молочко пить…»
Обнищавшие люди с ненавистью смотрели на этого «хозяина».
Спустя два — три часа на лугу раздался взрыв. Вскоре прибежала в село испуганная Наташа. (Она вывозила навоз в поле.)
— Какой-то человек подорвался на мине, — сказала она. — Вместе с коровами взлетел на воздух…
IX
Я вижу пламя костра, у которого сидят пять мальчиков в пионерских галстуках. Это мы все пятеро — Максим, Роман, Виктор, Петр и я. Да, я совсем еще мальчик. Но и они не больше меня. Пламя поднимается высоко над нами, озаряя лица. Мы спорим, кому кем быть.
— Андрей агрономом будет, — насмешливо говорит Максим. — Никто другой, только Андрей.
Почему именно Андрей?
Я возражаю. Я кричу. Братья смеются. Это еще больше возмущает меня.
— Пусть Петр агрономом будет, он тракторист, ему это больше подходит.
Братья хмурятся. Я слышу голос матери; она очень молода и чем-то напоминает мне Наташу. Она говорит тоном пионервожатой:
— Петр умер, ребята, как же мы его агрономом назначим?
Я смотрю на Петра: он тает, как снег на горячей плите. Я цепенею. Хочу крикнуть и не могу. Делаю новое усилие над собой, но голос мой по-прежнему не слышен. В ужасе озираюсь по сторонам. Никого. Ни братьев, ни матери. Только костер продолжает гореть. И кто-то упрямо кричит над головой:
— Агроном! Агро-о-оном!
Открываю глаза и вижу молодое розовое лицо офицера. Комната залита светом, хотя солнца не видно. Оно пробивается в окна сквозь густые ветки вербы, широкой полосой входит в отверстие, которое когда-то служило дверью. На земляном полу, где до войны лежали добротные крашеные доски, ярко зеленеет свежая, тронутая солнечными лучами травка.
— Вставай, агроном, председатель колхоза приехал.
Сидор Захарович приехал? Как это хорошо! Он знает все о матери… Я вскакиваю с койки и бегу. Благо не надо одеваться: два года мы все спали одетые.
Гриша что-то кричит, стараясь догнать меня, но я не слышу. Я вижу людей у колхозной конторы и бегу, придерживая рукой очки. Из-под ног брызжет мокрый снег, смешанный с грязью.
Издали я вижу какие-то машины, лошадей, быков. Позади меня слышится уже хриплый окрик Гриши:
— Андрей, сумасшедший, постой!
Ему не догнать меня, калеку. Я всегда плохо видел, но все-таки бегал быстрее Гриши — тяжеловеса. Он превзошел меня только в футболе. И то лишь потому, что я боялся потерять очки, а без очков не видел мяча.
В один миг я очутился посреди лужи, у грузовика, на котором стояла женщина в цветном платке. И вдруг ноги мои прилипли к земле: я не мог сдвинуться с места. Я узнал мать… Я не слышал, о чем она говорила, только голос ее проникал в мое сердце.
Я видел людей, хлопавших в ладоши, но звуки аплодисментов не были слышны.
Женщина говорила, обращаясь во все стороны, ко всем, кто ее слушал. Яркое солнце освещало ее. Вдруг она повернулась лицом ко мне. Я увидел голубые, сверкающие капли ее глаз, ее зарумянившееся лицо, пряди серебристых волос… Она перестала говорить, оборвав свою речь на полуслове. С открытым ртом она смотрела на меня. И лица всех присутствующих повернулись в мою сторону. Я хотел крикнуть, но мать опередила меня:
