— Ладно, не хочешь, как хочешь, нам больше достанется, — криво ухмыльнулся Михаил. — Пошли туда, не желаю больше разговаривать с этой набитой дурой… Помечтай о свидании с суженым. Недолго уже осталось…
Они вышли в соседнюю комнату, а Инна металась по железной кровати. Острые верёвки резали ей запястья и лодыжки. Страшные мысли жгли голову.
«Бедный доверчивый Алёшка… Зачем он летит спасать меня, как мотылёк на огонь? И я… зачем я так расслабилась в тот момент… Надо было сказать, что у меня все в порядке, чтобы он не думал кидаться мне на помощь… Но я… Я же тоже не железная… И мне страшно, мне очень, очень страшно. Потому что знаю — эти нелюди способны на все».
Прошло уже около суток с тех пор, как её привезли сюда. Привезли и втолкнули в этот холодный, непротопленный с зимы дом. Потом этот мерзкий качок с водянистыми глазами, ёжиком светлых волос на круглой как мяч голове и пудовыми кулачищами посадил её на колченогий стул и начал методично избивать, при этом то смачно ругаясь, то по-лошадиному хохоча. Он бил её кулаками в лицо, подбил ей правый глаз, потом сбил со стула и начал молотить ногами в живот. Наверное, он мог бы бить ещё сильнее, но он не хотел убивать её, он берег её тело для новых, гораздо более страшных испытаний. Затем он поднял её, он и его товарищи, как две капли воды похожие на него, привязали её крепкими верёвками к железной кровати с вонючим матрацем и грязным покрывалом… А потом робкий лучик надежды, звонок Алексея, робость в водянистых глазах истязателя… Потом они уехали, а вернулись радостные и довольные, мерзко хохочущие… Лучик надежды исчез… И этот звонок бандитов Алексею, и его растерянность, и её ужас… А теперь ей было ужасно стыдно за то, что она показала перед этими гадами свой страх… А Михаил… Ведь она жила с ним, она когда-то любила этого человека, если его вообще можно назвать человеком… Да, она разлюбила его, ей не захотелось с ним больше общаться, но разве она могла подумать, что он будет так страшно мстить. И ей, и человеку, которого она полюбила, который, кстати, доверял ему, когда они вместе работали, который ценил его… Но им мало того, что они упрятали его за решётку на семь лет, теперь им надо добить и его и её до конца… А каким страшным чудовищем оказалась её сестра по матери Лариса… Разве она могла подумать, что та так ненавидит её. Но за что? Только за то, что Инна не такая развратная, как она? И вообще, как ужасна жизнь, как ужасны люди…
Постепенно силы оставляли её, и она забылась тревожным утренним сном. Некие страшные видения, какие-то красные морды вставали перед её глазами во сне… Кто-то яростно хохотал шёпотом прямо ей в ухо, кто-то повторял совершенно непонятные и бессмысленные, но от того ещё более страшные слова. Она то проваливалась в сон, то просыпалась от ужаса, пыталась встать, но верёвки, больно врезавшиеся в затёкшие и онемевшие руки и ноги, не давали ей сделать это. Наконец она вообще будто провалилась в какую-то бездонную яму и перестала что-либо ощущать и понимать…
Михаил же и Живоглот продолжали беседовать, попивая прямо из горлышка пиво. На душе у них было весело. Они перестали чувствовать над собой хитрый презрительный взгляд Гнедого, теперь они были хозяева, теперь все в их руках. И от этого осознания собственного могущества у них, словно у сказочных чудовищ, вырастали крылья…
Это были сутки без утра, без вечера, без времени… Серая студенистая мгла воцарилась в этом холодном, несмотря на май месяц, доме. Впрочем, и май был довольно холодным, дождливым. Солнце порой вылезало из-за туч, но тучи снова сгущались, лил нудный, словно осенний, дождь, становилось холодно и мерзко. И настроение соответствовало погоде…
— Спать хочу, — буркнул Лычкин, широко зевая. — Пойдём, покемарим с часочек…
— Экой ты засоня, Мишель! — усмехнулся с какой-то мерзкой искрой в глазах Живоглот. — Успеем ещё отоспаться… На том свете. А сейчас… Идея есть… Помянем нашего усопшего друга Гнедого…
— Да и так сидим поминаем целый день, — ответил Лычкин, хотя мерзкая идея Живоглота стала до него доходить.
— Не то, все не то… Пошли на пару твою бывшую трахнем… А? Нет желания? — лыбился Живоглот. — Сначала по очереди, а потом сразу вдвоём…
— А что? — загорелись глаза у Лычкина. — Почему бы и нет?
Ему припомнились мерзейшие развлечения Гнедого, и он был не прочь их повторить. Гнедой мёртв, он уже не поразвлекается… А они живы, здоровы и молоды.
Они пошли в комнату, где, привязанная крепкими верёвками к кровати, металась в полубреду Инна.
Лычкин подошёл к кровати и стал трясти Инну за плечо. Она дёрнулась, открыла глаза, и её бледное лицо исказилось гримасой страдания.
— Маленькая тренировочка перед долгожданным свиданием с суженым, — глядя на неё в упор, тихо произнёс Лычкин. — Чтобы тебе не было скучно и оди-ноко…
— Сволочь… — прошептала Инна, сразу поняв, чего они от неё хотят. — Какая же ты сволочь…
— Словеса, одни словеса, — усмехнулся Михаил. — А сейчас будут весёлые дела… Да и тебе постараемся доставить удовольствие.
Раздеть её было не сложно. Верхнюю одежду с неё давно сняли, одев в неё глухонемую наркоманку. Инна лежала в одной комбинации и трусиках.
Живоглот стал развязывать верёвки на её ногах. Чертыхался из-за того, что слишком крепко затянули узлы.
Наконец развязал, мощными ручищами сжал ей ноги, а Михаил начал стягивать с Инны трусики.
Она дёргалась из остатков сил, визжала, кричала. В комнату всунулось круглое лицо одного из братков, но он все понял, сладострастно улыбнулся и захлопнул дверь.
— Давненько я тебя не пробовал, — прошептал Михаил с загоревшимися глазами. Ему доставляло удовольствие беспомощное положение Инны, отвергнувшей его…
— Давай действуй, — сказал Живоглот. — Ты первый, по старому знакомству… Только быстрее. Я уже разогрелся…
Михаил быстро скинул с себя джинсы и трусы и полез на Инну. Но тут в двери снова появилось круглое лицо.
— Чего опять тебе? Тоже хочешь? Заходи! — крикнул распаренный от вожделения Живоглот. Он уже расстегнул верхнюю пуговицу на джинсах.
— Да нет, там Комар звонит. Говорит, срочное дело…
Живоглот снова застегнул пуговицу и выскочил из комнаты. Сделал знак Лычкину, чтобы он повременил с действом.
— Я что-то не пойму, Живоглот, что происходит, — послышался в трубке тоненький, действительно комариный голосок хранителя общака. — Во-первых, до тебя невозможно дозвониться, а во-вторых, в этом казино происходят странные дела… Мы доставили деньги, куда следует, я стал их пересчитывать и обнаружил — там должно было быть семьсот пятьдесят тысяч долларов, а на деле всего-то пятьсот сорок тысяч… Ты чуешь, Живоглот, какой суммы не хватает?.. А вас с Лычкиным со вчерашнего дня найти невозможно, ни твой, ни его телефон не отвечает…
— Мозги не компостируй! У нас телефоны работают… Это у тебя там что-то…
— Хорошо, пусть у меня, — согласился Комар. — Только факт остаётся фактом — двухсот десяти штук не хватает… А там делами ворочают Лычкин и твой братан Игоряха… Я не хочу сказать…
— Не хочешь, так не говори! А то ответишь за базар, Комарище! Сейчас пошлю к тебе Лычкина с двумя братками, пусть разбирается… Ты где? Там, где договаривались?
— Разумеется, не к Гнедому же везти… Как все тогда ночью от него вывезли, так и лежит… И люди при бабках неотлучно. Но вот этих денег не хватает… У меня свидетели есть, а то скажете ещё, я прикарманил. А меня Гнедой поставил на эту должность, и кое-кто свыше одобрил… Все знают, как я общак берегу, цента не возьму… И давай разбираться немедленно, Живоглот. Чтобы потом никакого базара…
— Не будет никакого базара, приедет он, — пробубнил Живоглот. — Подумаешь, двести штук… Беда какая… Но… дело ясное, разбираться надо… Иди сюда, Мишель! — закричал он Лычкину. — Тебя зовёт на разборку наш уважаемый Комар. Бери двоих и… вперёд с песней… А мы тут пока побудем…
Михаил натянул на себя трусы и джинсы, мрачно поглядел на мечущуюся по кровати Инну и вышел из комнаты… А через некоторое время вошёл обозлённый вконец и потерявший к ней всяческий интерес Живоглот и снова связал ей ноги.
