«Аи, что вы сделали? Живы остались?»
«Ладно, ладно, мама, не спрашивай!»
Сели покушать и — обратно в леса.
У меня ни ногтя не осталось — все сошли. Новые росли. И кожа — лоскутьями, заберешь — она так и снимается…
Передо мной, слушая Клаву со вниманием, стоит Иван Дмитриевич — длинный, тощий, в черном своем полушубке, в шапке-ушанке с красною лентой; он собрался идти в райком партии. А Клава, закончив рассказ, поглядела на него внимательно, молвит:
— Что вы, товарищ комиссар, похудели?
— Болею все, Клава… Второй месяц болит желудок!
— А я думала, товарищ комиссар, что-нибудь другое!
— Влюбился? Нет!
— Верно, товарищ комиссар, похудели!
Дмитриев хочет что-то ответить, но тут — стук в дверь, входит какая-то старушка, ставит на пол у порога тяжелую корзинку, наполненную… ручными гранатами — «лимонками».
— Ай, миленькие, возьмите, возьмите, боюсь… Ваши оставили!
— Оставь, оставь, бабушка! — говорит Дмитриев. — Идем, я тебя провожу!
И выходит со старой, а Клава продолжает рассказ…
Разведчица идет в Псков
— В Псков лично я без счета ходила. В сорок втором было, — нет, в начале уже сорок третьего. Из отряда партизанского направляли: медикаментов не было у нас раненым… И сведения собрать предложилась я — местность мне знакомая…
Идешь дорогой, обходишь гарнизоны, чтоб не попасть навстречу немцам. В кармане — документы «беженки». Придешь в деревню, в конец деревни, и там к старосте попросишься ночевать, и он устроит, а там… без старосты нельзя!..
Не было, чтоб заметить, что партизанка я. Это — выдержанной такой делаешься, хвалишь немецкую власть сперва… Разговоришься со старостой, так ему наговоришь! Он будто и недоволен, и против немца начнет говорить, что «на дорогах расчищаем день и ночь, замучали!.. Полными днями чистим большаки, чтобы ходить машинам; никакого нет спокоя!» Отвечаю: «Что же делать, война!» — «Война-то, да, но все же эксплуатация большая, эксплуатируют ужасно!»
А потом: «Может, кто поедет в Псков? Меня подвезет в Псков? По пути мне — в ту сторону!»
Он: «Да, да, я завтра поеду, повезу на базар сено продавать. Поедемте в Псков со мной!»
«А что там на базаре есть?»
«Да все! Ведра, по хозяйству все, только дорогое!»
«Можно и съездить… Да что, разве и правду с вами съездить? (Будто стесняешься!) Так вот, вот видите, дяденька, я ведь беженка, туда нужно, что ли, какие документы, иль нет?»
Он: «А туда нужно пропуск, заберут без пропуска! Там на мосту, на Черехе, спрашивают пропуска… Вот у меня есть пропуск на жену и на себя. И вы можете ехать со мной».
«А? Я-то? И правда! Как беженка! Куплю, а потом приеду в деревню, подороже продам, на хлеб!»
«Продашь подороже!.. Да, да, здесь беженцы ездят, продают по деревням, а там — питаются…»
«Ну, дяденька, спасибо тебе большое, я и не знаю, как и отблагодарить вас!»
Наутро встаешь часов в пять (километров двадцать от Пскова это). И направишься.
Едем мы с дяденькой к Пскову. Занимаются немецкие летчики там, на аэродроме, при подъезде. Едешь, сидишь — думаешь: как будет? Удачно или нет?
Подъезжаем к Черехе. Стоит часовой. Как видно, украинец. Разговор у него такой нехороший, с акцентом: «Ваш пропуск!»
Слезаем с воза. Вынимает дяденька пропуск: «Вот, пожалуйста. На жену и на меня!»
И проехали!
И поехали на базар, с дяденькой. Ходила там по базару, конечно.
Смотрела, приценивалась. Да… Ходили, ходили по базару мы с ним… Как-то нужно отстать мне от него! Заявляю: «Дяденька! Я тебе очень благодарна. Я не знаю, как вам за это будет ответить?»
Вынимаю рублей пятьдесят. Замахал руками: «Не надо, что вы!»
«Возьмите, возьмите, дяденька!»
И вот, он так и не возьмет. Говорю: «У меня есть здесь сродственники, двоюродная сестра, я пойду к ней на квартиру, денег у меня мало, — может быть, у нее возьму, может, у нее блат с немцами, достанет, поможет!..»
Он: «Конечно! Здесь в городе живут да блата не имеют! Имеют, очень крепкий!»
Идешь по городу, значит, уже и без документов. Ходят немцы, но ты не теряешься, ничего в себе не держишь, никакие мысли. Идешь такая веселая.
Прихожу на квартиру к одной связной, Катюшке (я ее знала, она — жена лейтенанта, с ней была знакомой еще в Ленинграде). Но — неожиданно: я-то не объясняла ей!.. Живет она с матерью и отцом. Ее еще нужно обработать. Как я вышла, она ошеломела: «Клава, я твое письмо получила!» (Я писала ей специально раньше, но она не знала, что я — партизанка.)
Прихожу. Она засуетилась и — «Кушать ты хочешь?», около меня заходила.
Спрашиваю: «Ну как, Катя, живете?»
Она: «Живу, Клава, пока не плохо. Посредственно живу так!»
Все же мне хочется спросить: «Как, с немцами гуляешь или нет?» Но как-то надо было подойти к ней… Покушала: дает мне суп. И с супа все началось: суп с вермишелью.
Я: «Катенька, а где вы вермишель берете?»
Она: «Знаешь, Клава, я познакомилась с одним немцем, с офицером. Он ездит на машине; заведует, насчет продуктов».
Я не настроена слушать, а думала об одном: зачем пришла. Дает мне кашу рисовую, отвечаю: «Во, Катюшка, вы живете хорошо; оказывается, хороший человек офицер-то, помогает!»
Она: «Замечательный. Такой, Клава, хороший, даже иногда Гитлера ругает: «Уже пять лет воюю, и дома не бывал, только письменно; оставшись мать старушка дома». И вот он мне предлагает, чтоб я вышла замуж за него. Как вот, Клава?»
«Если поскольку хороший человек — возьмите и выйдите!»
Она: «Клава, страшно! Вот ведь он говорит — много партизан откуда-то прибыло. Да, говорит, там в ваших краях их много!»
Я: «Нет, Катя, у нас ничего, где? Нет у нас партизан! В других районах специально есть партизанский край, Дедовичевский район. Слышала, Дедовичи?»
Она: «Да!»
Я: «Это от нас очень далеко. Мы их не видим. И действительно, там они хорошо, там так они бьют немцев, слышно, прямо беда! А что, Катюша, неужели немец впустит Красную Армию сюда обратно? Вот ведь партизан слишком много, и, слышно, фронт стал как-то оживаться?» (И как раз в это время Сталинград брали наши, в то время я как раз была в Пскове, январь — февраль сорок третьего.)
«Да, Клавенька, знаешь, пришел взволнованный офицер такой и говорит на днях: «Русские применять начали газы…»
Прикидываюсь, будто поверила: «Да что ты, Катюша! Неужели правда?»
«Да. Только он никому не велел говорить!»
А все же мне хочется спросить у нее: «Катя! А если муж вернется, что ты ему скажешь? Ведь ты живешь же с немцем-то?»
«Да, Клава. Если вернется муж, то мне не жить. Расстреляет меня, и все!»
Я так засмеялась около нее, сижу и смеюсь: «А что ты ему скажешь?»
«Что скажу? Скажу: жила! Что же, не приходится отрицать!..»
«Ну, говорю, и попадет тебе. Лучше тогда выходит и уезжай с ним».
«Нет, хоть и виновата я, но хочется своих дождать… Меня накажут, конечно. Но неужто расстреляют?»
«Да, Катюша! Не поздоровится, конечно… Так, говоришь, ждешь своих-то еще?»
«Черт знает, Клава! Неплохо живется, но почему-то хочется еще, чтобы пришли свои».
«Да, Катя! Как ты моя душевная подруга была, я тебе тоже это скажу, только чтоб впоследствии не было оставши ничего!»
«Неужели, Клава, будем дружбу терять? Никогда!.. А ты-то гуляешь с кем, с немцем?»
«А как же! Тоже гуляю. Нахожусь я сейчас в Славковичах, гуляю тоже с одним офицером. Работаю в санчасти там. И вот нету у нас ни бинтов, никаких медикаментов,, Подруженька, не можешь ли ты достать все?»
«У меня вообще-то бинтов!.. И ривональ есть. Мне принес офицер… Вот я принесу, Клава, я, конечно, разводить его не умею, он порошком, сухой».
Приносит настоящий пакет, очень много в пакете его. И двести штук бинтов.
Я: «А йод есть у вас?»
«У меня две бутылки есть!»
«Я тебе, Катюша, подруженька, уплачу за это все, не беспокойся!»
Вынимаю ей деньги, даю ей тысячу двести денег. Она: «Что ты, не нужно! Офицер еще принесет! У меня прыщики получились на руках, и он мне принес много — у них много йоду! И говорит: «Риванолем привязывай на ночь, тоже хорошо. Так я немножечко развела в кипятке, в водичке, остальное могу тебе подарить, как подруге!»
