Литмир - Электронная Библиотека

В роли конферансье выступил Эрнст.

— Георгий Александрович! Тебе, как самому длинному из нас, предоставляю право выступить первым перед микрофоном, — начал Кренкель.

— Я тронут вашим благосклонным вниманием! Что же вам прочесть?

— Давай про любовь!

Шашковский блестяще прочел «Военно-морскую любовь» Маяковского, и его появление в кают-компании была встречено криками «Браво!»

Затем Эрнст вызвал меня.

— Что ты споешь?

Я предложил ему спеть со мной старинную песню «Где друзья минувших дней» Давыдова, но Кренкель настоял на том, чтобы я тоже пел про любовь. Пришлось вспомнить одну шуточную кавалерийскую песенку.

Затем выступил наш повар Володя Знахарев. Он с большим настроением спел под аккомпанемент гитары старинный романс «Дремлют плакучие ивы» и прочел свое любимое стихотворение «Змея подколодная».

После концерта пили чай с тортом, который был специально приготовлен для начальника архипелага

В начале февраля мы увидели наконец в южней части горизонта белое пятно. До восхода солнца оставалось меньше месяца, и настроение у всех стало бодрее и веселее.

Однако в это время у некоторых из нас появились боли в пояснице и ногах — первые признаки цинги.

Нужна была свежая медвежья кровь. Нужна была и медвежатина — корм для псов. Дело в том, что за длинную ночь звери основательно пограбили запасы мяса, и теперь собак почти нечем было кормить. Но тут случилось невероятное. Медведи, от которых не было отбою, вдруг исчезли.

Ежедневные вылазки на охоту не давали никаких результатов. Вспомнили случай с Петром Яковлевичем и решили превратить баню в западню, а для приманки жечь в ней тюлений жир. Это предложил Алексин. Идея всем понравилась. Теперь по очереди дежурили и топили сало. Отвратительный запах ворвани в течение двух недель отравлял воздух Арктики, но хитрость наша не имела успеха. Как мы поняли потом, медведи в погоне за пищей, в частности за тюленями, ушли к кромке льда, очень далеко от тех мест, где была расположена наша станция.

А между тем болезнь у товарищей стала ощущаться острее. По настоянию доктора стали ходить на лыжах вдоль берега, где не было заструг. Это, по-видимому, пошло на пользу, ибо боли в ногах и пояснице стали затухать. Но апатия не проходила.

В последние дни мы даже перестали слушать радио. Исключением был один Георгий Александрович Шашковский, который утрам, за завтраком, сообщал нам последние новости.

Однажды около 12 часов ночи, когда уже все улеглись спать, на весь дом, словно иерихонская труба, прогремел голос Шашковского:

— Товарищи! Скорее сюда...

Неприятно было вылезать из-под одеяла в начавшую уже остывать комнату, но пришлось. Я, живший ближе всех к радиорубке, прибежал первым. Следом за мной появились остальные — кто в одном белье, кто в накинутом на плечи полушубке. А Илляшевич и Алексин, думая, что появился медведь, прибежали с винтовками. Шашковский, жестом руки указывая на громкоговоритель, попросил молчать.

Раздался голос диктора: «Слушайте, слушайте, слушайте! Земля Франца-Иосифа! Вас вызывает Ленинград». Вызов был повторен три раза. Затем тот же голос в громкоговорителе продолжал: «15 февраля 1930 года Ленинградская широковещательная станция приглашает директора Всесоюзного Арктического института Рудольфа Лазаревича Самойловича и профессора Владимира Юльевича Визе, а также родных и близких зимовщиков Земли Франца-Иосифа для односторонних переговоров. Товарищи зимовщики Земли Франца-Иосифа! Сообщите, слышали ли вы нас?»

— Товарищи! Это не сон?! Ущипните меня, — попросил метеоролог.

— Черт побери, — обрадовался доктор. — Действительно, это может только присниться!

Конечно, после такого известия спать уже никто не захотел, и все отправились в кают-компанию. Вскоре на столе появился самовар, и мы всю ночь проговорили о предстоящих переговорах. Утром Ленинградскому радиоцентру послали радиограмму, в которой извещали о том, что слышали вызов, и благодарили за заботу о работниках Севера.

Теперь все ждали не столько восхода солнца, сколько дня, когда услышим голоса родных и близких. Заря с каждым днем увеличивалась все больше, и в полдень было уже довольно светло. Мы не узнали своей бухты. Она вся была под толстым слоем снега, а наша наглухо занесенная обитель выглядела громаднейшим снежным курганом.

Наконец наступило 15 февраля, когда должна была состояться передача. Нетрудно понять, какое приподнятое настроение было у всех нас в ожидании этого часа.

Задолго до начала мы уже сидели за столом перед репродуктором.

— Интересно, что скажут Рудольф Лазаревич и Владимир Юльевич о полете Нансена, — проговорил начальник.

— Наверно, узнаем подробности, — предположил Борис Дмитриевич.

— Счастливцы! С вами будут говорить близкие, а нам с Володей, архангельским, не суждено услышать жен и ребят, — сетовал Алексин.

— Не горюй, Алеша, — успокаивал доктор.

Оставалось 15 минут до начала передачи. Некоторые уже не в силах были усидеть за столом и, вскочив, начали возбужденно ходить по комнате. В репродукторе были слышны последние известия, но вряд ли кто понимал, о чем в них говорилось. Кое-кому начало казаться, что слышимость стала хуже. Наконец последние известия кончились. У нашего репродуктора воцарилась тишина.

Прошла минута, другая, третья... Все начали волноваться, и вдруг диктор извиняющимся тоном сообщил, что разговор с Землей Франца-Иосифа отложен. Нам будет предоставлено время после 12 часов ночи. На этом Ленинград стыдливо умолк.

— Тысяча чертей и один дьявол! — выругался Шашковский.

— Жорж, это, наверное, твоя несравненная опоздала и вот ждут ее, — засмеялся Алексин.

— Скажи спасибо, что не отложили на будущий год, — бросил реплику Знахарев.

Однако нам ничего не оставалось делать, как смириться и ждать. Время двигалось как-то особенно медленно, и, когда напряжение товарищей, казалось, достигло предела, репродуктор вдруг заговорил: «Слушайте, слушайте! Земля Франца-Иосифа!» — и так три раза.

Все насторожились. Диктор сообщил, что ввиду срочного отъезда в Москву директора института профессора Самойловича, а также и профессора Визе слово предоставляется геоморфологу Ивану Маркеловичу Иванову. С Иваном Маркеловичем мы познакомились, когда «Седов» доставлял нас на Землю Франца-Иосифа. Иванов был тогда в составе научной экспедиции. Но то, что говорил он, а не Рудольф Лазаревич или Владимир Юльевич разочаровало нас: хотелось услышать наших «ледовых профессоров».

После Иванова начали говорить наши родные и близкие. Все мы превратились в слух, боясь пропустить хоть одно слово.

Описать сейчас, спустя сорок лет, все, что пережили мы тогда, я не в силах. Однако помню навернувшиеся на глаза слезы, когда говорили мать, отец или любимая девушка.

— Если может быть счастье, то именно здесь, на зимовке, — взволнованно проговорил доктор. — Этот день уже невозможно забыть.

Из передачи мы узнали, что экспедиция Нансена откладывается на неопределенное время из-за болезни ее руководителя. Это нас чрезвычайно огорчило.

На другой день Ленинградскому радиоцентру была послана радиограмма, в которой выражалась благодарность за доставленную радость и за поддержку в тяжелые дни. Одновременно мы вынесли решение выделить в подарок радиоцентру медвежью шкуру для чучела.

Конец зимовки

Полярная ночь медленно подходила к концу. В полдень на юге ежедневно стала появляться заря, расцвечивая опаловыми тонами наши владения, а на севере по-прежнему сияли звезды. Дни становились длиннее, но морозы, как это ни странно, усиливались. Однако ничто уже не могло удержать нас в доме, где стало вдруг мрачно, неуютно и тесно.

«Медвежий кризис» продолжался. Необходимость гнала нас за десятки километров в поисках зверя на корм собакам, которые сейчас поедали хлеб из наших ограниченных запасов. Рацион собак был значительно урезан. Они стали злы. Между ними участились драки.

28
{"b":"234669","o":1}