Пытаюсь найти товарищей, но тщетно. Я уже решил один добираться до городка, как вдруг услышал:
— Я задыхаюсь... Нам не дойти... Надо вернуться...
— Нельзя. Пойдет сам Илляшевич.
Оказалось, что друзья находятся совсем рядом.
Мы собрались идти дальше и тут вспомнили о веревке, но она исчезла. Очевидно, мы потеряли ее, когда ветер разбросал нас в разные стороны. Искать веревку среди снежной вакханалии казалось безнадежным делом, да у нас и не было времени.
— Пошли без нее! — скомандовал доктор.
Взявшись крепко за руки, мы выбрались из ямы, но едва поднялись, ветер подхватил и погнал нас. Сопротивляться его силе было невозможно. Через несколько шагов нас швырнуло головою в снег. Опять так же — на четвереньках — стали искать друг друга.
— Ветер нас гонит в море, надо брать правее... — услышал я крик метеоролога.
Это было легче сказать, чем осуществить. Снова сделали десятка два шагов, однако порыв ветра слова сбил нас с ног. Благодаря тому, что мы крепко держались за руки, нам удалось подняться и вновь ринуться вперед.
Долго еще нас сбивало, сносило к морю. Мы увязали в сугробах, теряли направление. По нашим предположениям, мы должны были быть уже на метеоплощадке, но ни мачты флюгера, ни света лампы на ней, ни метеобудок все не было и не было.
— Неужели Эрнст не зажег лампу на мачте? — крикнул мне доктор.
— Этого не может быть, — ответил я.
Конечно, когда вас окружает тьма и стена несущегося снега, мудрено увидеть свет на высоте 10 метров. Но мы об этом не подумали. Долго кружили. Вдруг доктор зацепился за что-то и упал. Когда осветили фонариками место падения, увидели полузанесенный снегом флюгер. Очевидно, ветер сорвал его с мачты, и вот теперь он валялся в снегу, и мы не могли узнать скорости ветра. Это было досадно, тем более что именно скорость ветра нас интересовала больше всего. Шашковский достал анемометр и хотел им определить скорость ветра, но шкала анемометра кончалась на 40 метрах в секунду.
Ориентируясь на мачту, вскоре нашли и метеобудки. Снимая показания, обратили внимание на то, что ртутный столбик стоял на отметке минус 32°. Когда закончили наблюдения, тотчас же собрались в обратный путь. Теперь нас волновал только один вопрос: хватит ли сил дойти до дома?
Отдохнув немного, пригибаясь к земле и стараясь преодолеть упругость ветра, пошли гуськом. Морозные снежные вихри сразу же стали стегать по лицу. Казалось, что они вырывают куски кожи. Снег проникал в горло, затрудняя и без того тяжелое дыхание, слепил глаза. Казалось, все попытки преодолеть ураган были бесполезны, и все-таки мы упорно шли вперед. Каждый шаг брали с бою. После трех отвоеванных шагов отдыхали, уткнувшись лицом в снег, а затем снова продолжали путь.
На разгоряченном лице снег быстро таял и тут же превращался в ледяную маску, которая примерзала к бровям, усам и бороде. Снег проникал через плотно затянутый шарф и, тая там, за воротом, холодными струйками растекался по спине.
В этой явно неравной борьбе прошло довольно много времени. Мы изрядно устали, а до́ма все не было. Постепенно нами начала овладевать мысль о том, что мы заблудились. Стали чаще останавливаться, отдыхать и советоваться.
Мы находились уже в каком-то полубредовом состояния. Появилось безразличие ко всему, в том числе и к собственной судьбе. Одолевала усталость. Укрываясь за сугробами, в изнеможении падали, а подняться не было сил. Да и куда было идти?
Не знаю, сколько времени мы пробыли в таком состоянии. Вдруг доктор, тормоша нас, прокричал на ухо:
— Мы далеко ушли от берега... Я различил в шуме гул моря... Нам надо идти направо...
— Черт его знает! Шли направо — пришли налево... — отозвался наш метеоролог.
Правда, с трудом, но и мы уловили характерный шум моря. Отдохнув еще немного, поднялись и, круто повернув вправо, снова двинулись в путь. Первый же порыв урагана разбросал нас в разные стороны. В поисках товарищей я неожиданно натолкнулся на нашу радиомачту и сразу же дал несколько выстрелов. Первым меня нашел Борис Дмитриевич, а за ним появился и Георгий Александрович. Судя по всему, от дома мы отклонились метров на двадцать. Пока товарищи отдыхали, я проверил оттяжки мачты.
Все они были в отличном состоянии и великолепно сдерживали удары ветра. Здесь мы считали себя уже дома. Через несколько минут увидели свет лампы в форточке механической. Полуживые, окоченевшие, мы прошли через тоннель и ввалились в дом. Нам помогли раздеться. Горячий кофе, приготовленный Володей, несколько взбодрил нас.
— Досадно! — проговорил начальник зимовки, когда Шашковский доложил ему о сломанном флюгере. — Ведь главное было узнать силу ветра.
— Надо сообщить о случившемся на «большую землю» и изложить наши соображения о силе ветра, — заметил Кренкель.
— Да, конечно.
По мнению наших специалистов, скорость ветра была около 50 метров в секунду. Так мы указали в сводке.
Любопытно, что, когда Шашковский, будучи нештатным корреспондентом газеты «Известия», нависая статью о пережитом нами урагане, ей кое-кто не поверил. Он рассказал о том, что наш дом занесло выше крыши, описал и наш путь к метеогородку во время урагана, сообщил о дровах в печке, прыгающих во время сильных порывов ветра. Через два дня на имя метеоролога пришла радиотелеграмма без подписи, в которой была написана только одна фраза: «Ну и загнули же вы выше крыши!»
После урагана прошло много дней, в течение которых не случилось ничего существенного, о чем бы следовало написать. Шла вторая половина ночи, и переживалась она нами значительно тяжелее, чем первая. В кают-компании уже не было веселья, да и разговоры начали иссякать. Все стали угрюмы, порой раздражительны. Вызывалось это долгам отсутствием солнца, бессонницей. К тому же следует добавить, что мы ощущали жесточайшую нужду в самой обыкновенной картошке и репчатом луке. Конечно, утомляло и то, что каждого окружали всегда одни и те же люди. У всех, разумеется, были недостатки, теперь они стали заметнее и раздражали сильнее.
Во всем чувствовалась усталость. Мы возненавидели даже чудесные мелодии, которые так любили прежде. Теперь граммофон, как опальный, пылился на книжном шкафу.
Не скрою, бывали и вспышки ссор, и «крепкие» разговоры. Возникали обиды. Справедливости ради надо сказать, что в умиротворении страстей большую роль играла дисциплинированность и тактичность нашего начальника зимовки.
Все с нетерпением ждали восхода солнца, некоторые из нас даже стали утверждать, что на юге. уже видели зарю. Но желаемое они принимали за действительное.
Что нас спасало от утомительного однообразия, так это работа, а ее было предостаточно. Теперь приходилось часами откапывать дом, добывать из-под двух-трехметровой толщи снега керосин, бензин и уголь.
Когда появлялось свободное время, пытались ходить на лыжах, но из-за крепких, как камень, заструг поверхность снега превратилась в драчовую пилу, и лыжи совершенно не шли. Пришлось оставить это занятие. Мы с доктором начали ежедневно делать большие прогулки без лыж. Особенно любили ходить при свете луны.
В одну из таких прогулок у мыса Медвежьего я убил трехметрового медведя, но такого старого, что клыки его были наполовину съедены.
Однажды, возвратясь с прогулки, мы узнали, что наш, доктор Борис Дмитриевич Георгиевский распоряжением правительства назначен уполномоченным по управлению архипелагом Земля Франца-Иосифа со всеми правами, присвоенными представителям Советской власти.
— Теперь вы, Борис Дмитриевич, наша высшая власть! — пожимая руку, поздравил Илляшевич.
Это назначение стало для нас большим событием. Все искренне поздравляли Георгиевского и шутя стали называть его генерал-губернатором.
— У нас в «губернии» обсерватория, семь здоровых мужиков, и очень может быть, что летом к нам явятся с визитом заморские «гости», и «губернатор» необходим, чтобы встретить их с почетом, —добавил Алексин.
Конечно, мы воспользовались этим событием и устроили торжественный обед. Скажем прямо, что он был не менее изыскан и роскошен, чем губернаторский. На закуску Володя подал нам холодную треску под хреном. На первое — уху из семги, а на второе — тушеную медвежатину с брусничным вареньем. Затем, как обычно, пили кофе и курили трубки. Потом пели любимые студенческие песни тех времен. Вершиной торжества стал вечер самодеятельности. Чтобы было интересней, в радиорубке установили микрофон, а в кают-компанию принесли репродуктор: получалась как бы трансляция.
